"...Ее любовь была проста, невинна и свежа, как дыхание
цветущего дерева. При каждой нашей новой встрече Мария любила меня так же радостно и застенчиво, как в первое свидание.
У нее не было ни любимых словечек, ни привычных ласк. В одном она только оставалась постоянной: в своем неизменном изяществе, которое затушевывало и скрашивало грубые, земные детали любви.
Да. Повторяю, у нее был высший дар любви. Но любовь крылата!
Ты, может быть, заметил, дружок, что на свете есть люди, как будто нарочно приспособленные судьбою для авиации, для этого единственно прекрасного и гордого завоевания современной техники? У этих прирожденных летунов как будто птичьи профили и птичьи носы; подобно птицам, они обладают неизъяснимым инстинктом опознаваться в дороге; слух у них в обоих ушах одинаков — признак верного чувства равновесия, и они с легкостью приводят в равновесие те предметы, у которых центр тяжести выше точки опоры. Для таких людей-птиц заранее открыто воздушное пространство и вверх, и вниз, и вдаль. Смелый летчик, но не рожденный быть летчиком, запнется на первой тысяче метров и потеряет сердце.
Я расспрашивал знакомых авиаторов об их ранних молодых снах. Ведь известно, что все люди во снах летают, кроме окончательно глупых. Но оказалось, что летуны по призванию летали выше домов, к облакам. Летчики-неудачники — только с трудом отлипали от земли, а летали как бы в продолжительном
прыжке.
Любовь — такое же крылатое чувство. Но, сравнивая себя
в этом смысле с Марией, я сказал бы, что у нее были за плечами два белоснежных, длинных лебединых крыла, я же летал, как пингвин. Вначале я очень остро и, пожалуй, даже с обидой чувствовал ее духовное воздушное превосходство надо мною и мою собственную земную тяжесть, отчего невольно — признаюсь в этом
— бывал смущен и неловок и часто сердился на самого себя.
Конечно, это была простая мужская мнительность; воображение то и дело подсказывало мне разные нелестные уподобления. Она бывала иногда богиней, снизошедшей до смертного, матроной,
отдающейся рабу-гладиатору, принцессой, полюбившей конюха или садовника. Ах, у каждого человека в душе, где-то, в ее плохо освещенных закоулочках, бродят такие полумысли, получувства, полуобразы, о которых стыдно говорить вслух даже другу, такие они косолапые.
Но скоро все эти угловатости сгладились: так мила, так
предупредительна, так нежна, догадлива была Мария, так щедра, скромна и искренна, она была в любви так радостна, она любила жизнь, и такая естественная теплая доброта ко всему живущему исходила из нее золотыми лучами.
Да, дружок, в душе моей сохранилось много, много сладких
чудесных воспоминаний, заветных кусочков нашей неповторимой жизни. Это — целая книга. Перелистывая ее страницы, я испытываю жестокое, жгучее наслаждение, точно бережу рану.
Мучаюсь мыслью о невозвратности времени, и в этом моя горькая утеха, мой любовный запой. Часто жалею я о том, что у меня не осталось от Марии никакой вещи: ленточки, локона волос, сухого цветка, гребенки, перчатки, платка или хоть какой-нибудь неодушевленной пуговицы. Тогда мои воспоминания были бы еще глубже, еще мучительнее и еще слаще. Но в ту пору я глядел на такие сувенирчики презрительным оком холодного реалиста и серьезного дельца.
Да и надо — что поделаешь,— надо признаться, что нежная
и страстная, кроткая и всегда радостная любовь Марии, ее трогательная ласка, ее здоровое веселье и преданность — понемногу, день ото дня, все более притупляли то мое выдуманное самоуничижение перед моей любовницей, которое раньше столь тяготило и связывало меня. Я уже не искал с жадностью ее ласк, я с удовольствием позволял ласкать себя. Вечная история с мужчинами, вообще склонными в любви задаваться.
Это я сам однажды понял и почувствовал в одно яркое
мгновение. Весенним, теплым и ароматным вечером мы с Марией сидели в густой прекрасной аллее улицы Курс-Пьер-Пюже.
Мы молчали.
Голова Марии лежала у меня на плече. И вот она, обняв меня и прижавшись ко мне, сказала тихо и медленно, точно раздумывая и проверяя вслух свои мысли:
— Знаешь что, Мишика. Я чувствую теперь, что до тебя я
никого не любила. Я хотела любить и искала любви, но все, что я узнала,— это была не любовь, а ошибка... может быть, невольная ложь перед самой собой. А теперь мне кажется, что я нашла и себя, и тебя, и ту вечную любовь, о которой мечтают все влюбленные, но которая из миллионов людей дается только одной паре.
Я не ответил. Я молча погладил ее волосы. Но в сердце у
меня зашевелилось нехорошее чувство. Что это? Неужели покушение на мою свободу? Старая, знакомая, скучная песенка?
О, осел! Глупый, неблагодарный осел! Питайся теперь
бурьяном и чертополохом и обливай колючки едкими слезами.
Колесо времени не остановишь и не повернешь обратно.
(Александр Куприн. "Колесо времени")
Ладно, стаем за наш столик (именно стаем, как в наших наливайках), приносят фришное пойло. Осмативаемся, значить)
Обстановочка безрадостная - на импровизированном танцполе никого, возле него пару столиков с девушками, при чем к ним с подозрительной частотой подбегает админ заведения. Девушки выглядят достоточно привлекательно, но как-то чуть с перебором, короче, отмечаем для себя, что это могут быть консуматорши, а то и просто путаны.
Пару тел вылезло на танцпол, выходим и мы, танцуем никого не трогаем, но находимся возле этих самых девок. Проходит минут 15, движение возле подруг увеличивается - админ явно волнуется, штоле, подбегает к ним раз за разом.
К нам подходит како-то мужик, говорит, типа, идите за свой столик - c какого бы, отвечаем мы и естественно никуда уходить не собираемся.
Подходит охрана, уже в достаточно грубой форме выпроваживает нас назад к столику, на вопрос "С хера ли, если мы заплатили за отдых в этом клубе?" ясное дело, мы ответа не получаем.
Заканчивается эта движуха тем, что нас хватают за шкирки и достаточно в грубой манере выталкивают прямо на улицу. Поскольку мы сопротивлялись, меня достаточно некисло гепнули в спину.