стихи

Бродский

К северному краю



Северный край, укрой.

И поглубже. В лесу.

Как смолу под корой,

спрячь под веком слезу.

И оставь лишь зрачок,

словно хвойный пучок,

и грядущие дни.

И страну заслони.



Нет, не волнуйся зря:

я превращусь в глухаря,

и, как перья, на крылья мне лягут

листья календаря.

Или спрячусь, как лис,

от человеческих лиц,

от собачьего хора,

от двуствольных глазниц.



Спрячь и зажми мне рот!

Пусть при взгляде вперед

мне ничего не встретить,

кроме желтых болот.

В их купели сырой

от взоров нескромных скрой

след, если след оставлю,

и в трясину зарой.



Не мой черед умолкать.

Но пора окликать

тех, кто только не станет

облака упрекать

в красноте, в тесноте.

Пора брести в темноте,

вторя песней без слов

частоколу стволов.



Так шуми же себе

в судебной своей судьбе

над моей головою,

присужденной тебе,

но только рукой (плеча)

дай мне воды (ручья)

зачерпнуть, чтоб я понял,

что только жизнь -- ничья.



Не перечь, не порочь.

Новых гроз не пророчь.

Оглянись, если сможешь --

так и уходят прочь:

идут сквозь толпу людей,

потом -- вдоль рек и полей,

потом сквозь леса и горы,

все быстрей. Все быстрей.



май 1964

Дмитрий Казарин

Этот дом с виноградником и огородом,
где родился я сорок тому назад,
мы его продали через полгода
после смерти отца…
_________________А ещё был сад.
Ну не сад, а так, несколько деревьев,
но и их обработать – надобно сил.
Сливы, вишни и персик – редкость в то время.
Первый раз у нас он плодоносил.
И последний. Под тяжестью урожая
раздвоился ствол его до самой земли,
и плоды зелёные на этой земле лежали
и уже дозреть не могли…

А в комнате, откуда беру начало,
в потолок был ввинчен стальной крючок.
На него вешали зыбку, и мама её качала,
чтобы не приходил ночами серый волчок.
Но он приходил, и я горько плакал.
Тогда папа быстро шел в чулан за ружьём,
дедушка брал вилы, бабушка – скалку,
мама в ладоши била,
___________________и волк не лез на рожон…

Дедушка давно похоронен на Старом,
бабушка и папа на Новом лежат.
То, что от продажи дома осталось,
в 92-м Сбербанк слизал.
Мама постарела, не поёт больше песен,
их теперь жена моя дочке поёт.
Не забыть бы, поставить на даче
____________________подпорки под персик,
обещает быть урожайным год.

Татьяна Костандогло

Когда уйду или умру,
Растаю, растворюсь, исчезну,
Невидимая на миру,
Но зримо канувшая в бездну,
( Где нынче пир, и пир горой!)
Вы обо мне не вспоминайте...
Настанет час – и вы домой
В свои вернётесь сроки. Знайте –

Ни там, ни здесь я вас не жду,
Вас, предававших в веке каждом
Мой голос, отданный стихам,
И вами проклятый не дважды,
А сотни раз! Помилуй Бог,
Любя, спешу простить любого,
Кто преподнёс мне злой урок,
Лишив меня родного крова.
Я только вам благодаря,
Собой была, собой осталась,
Не изменяя свой наряд,
Жила, не чувствуя усталость,
Не помня зла, разлук и бед,
Пройдя земные испытанья,
Я вас... любила. В том секрет
И заточенья, и изгнанья
Души, презревшей с честью зло.
Вы обо мне не вспоминайте...
Мне вслед, познавшей ремесло,
Горстями землю не бросайте.
Вам не приснюсь, когда умру
Или уйду или исчезну
Невидимая на миру,
Но зримо канувшая в бездну

Бродский

К Урании



И. К.



У всего есть предел: в том числе у печали.

Взгляд застревает в окне, точно лист -- в ограде.

Можно налить воды. Позвенеть ключами.

Одиночество есть человек в квадрате.

Так дромадер нюхает, морщась, рельсы.

Пустота раздвигается, как портьера.

Да и что вообще есть пространство, если

не отсутствие в каждой точке тела?

Оттого-то Урания старше Клио.

Днем, и при свете слепых коптилок,

видишь: она ничего не скрыла,

и, глядя на глобус, глядишь в затылок.

Вон они, те леса, где полно черники,

реки, где ловят рукой белугу,

либо -- город, в чьей телефонной книге

ты уже не числишься. Дальше, к югу,

то есть к юго-востоку, коричневеют горы,

бродят в осоке лошади-пржевали;

лица желтеют. А дальше -- плывут линкоры,

и простор голубеет, как белье с кружевами.



1981

Бродский

Квинтет



Марку Стрэнду



I



Веко подергивается. Изо рта

вырывается тишина. Европейские города

настигают друг друга на станциях. Запах мыла

выдает обитателю джунглей приближающегося врага.

Там, где ступила твоя нога,

возникают белые пятна на карте мира.



В горле першит. Путешественник просит пить.

Дети, которых надо бить,

оглашают воздух пронзительным криком. Веко

подергивается. Что до колонн, из-за

них всегда появляется кто-нибудь. Даже прикрыв глаза,

даже во сне вы видите человека.



И накапливается как плевок в груди:

«Дай мне чернил и бумаги, а сам уйди

прочь!» И веко подергивается. Невнятные причитанья

за стеной (будто молятся) увеличивают тоску.

Чудовищность творящегося в мозгу

придает незнакомой комнате знакомые очертанья.



II



Иногда в пустыне ты слышишь голос. Ты

вытаскиваешь фотоаппарат запечатлеть черты.

Но -- темнеет. Присядь, перекинься шуткой

с говорящей по-южному, нараспев,

обезьянкой, что спрыгнула с пальмы и, не успев

стать человеком, сделалась проституткой.



Лучше плыть пароходом, качающимся на волне,

участвуя в географии, в голубизне, а не

только в истории -- этой коросте суши.

Лучше Гренландию пересекать, скрипя

лыжами, оставляя после себя

айсберги и тюленьи туши.



Алфавит не даст позабыть тебе

цель твоего путешествия -- точку «Б».

Там вороне не сделаться вороном, как ни каркай;

слышен лай дворняг, рожь заглушил сорняк;

там, как над шкуркой зверька скорняк,

офицеры Генштаба орудуют над порыжевшей картой.



III



Тридцать семь лет я смотрю в огонь.

Веко подергивается. Ладонь

покрывается потом. Полицейский, взяв документы,

выходит в другую комнату. Воздвигнутый впопыхах,

обелиск кончается нехотя в облаках,

как удар по Эвклиду, как след кометы.



Ночь; дожив до седин, ужинаешь один,

сам себе быдло, сам себе господин.

Вобла лежит поперек крупно набранного сообщенья

об изверженьи вулкана черт знает где,

иными словами, в чужой среде,

упираясь хвостом в «Последние Запрещенья».



Я понимаю только жужжанье мух

на восточных базарах! На тротуаре в двух

шагах от гостиницы, рыбой, попавшей в сети,

путешественник ловит воздух раскрытым ртом:

сильная боль, на этом убив, на том

продолжается свете.



IV



«Где это?» -- спрашивает, приглаживая вихор,

племянник. И, пальцем блуждая по складкам гор,

«Здесь» -- говорит племянница. Поскрипывают качели

в старом саду. На столе букет

фиалок. Солнце слепит паркет.

Из гостиной доносятся пассажи виолончели.



Ночью над плоскогорьем висит луна.

От валуна отделяется тень слона.

В серебре ручья нет никакой корысти.

В одинокой комнате простыню

комкает белое (смуглое) просто ню --

живопись неизвестной кисти.



Весной в грязи копошится труженик-муравей,

появляется грач, твари иных кровей;

листва прикрывает ствол в месте его изгиба.

Осенью ястреб дает круги

над селеньем, считая цыплят. И на плечах слуги

болтается белый пиджак сагиба...



V



Было ли сказано слово? И если да, --

на каком языке? Был ли мальчик? И сколько льда

нужно бросить в стакан, чтоб остановить Титаник

мысли? Помнит ли целое роль частиц?

Что способен подумать при виде птиц

в аквариуме ботаник?



Теперь представим себе абсолютную пустоту.

Место без времени. Собственно воздух. В ту

и в другую, и в третью сторону. Просто Мекка

воздуха. Кислород, водород. И в нем

мелко подергивается день за днем

одинокое веко.



Это -- записки натуралиста. За-

писки натуралиста. Капающая слеза

падает в вакууме без всякого ускоренья.

Вечнозеленое неврастение, слыша жжу

це-це будущего, я дрожу,

вцепившись ногтями в свои коренья.



1977

Бродский

Колокольчик звенит...



Колокольчик звенит --

предупреждает мужчину

не пропустить годовщину.

Одуванчик в зенит

задирает головку

беззаботную -- в ней

больше мыслей, чем дней.

Выбегает на бровку

придорожную в срок

ромашка -- неточный,

одноразовый, срочный

пророк.



Пестрота полевых

злаков пользует грудь от удушья.

Кашка, сумка пастушья

от любых болевых

ощущений зрачок

в одночасье готовы избавить.

Жизнь, дружок, не изба ведь.

Но об этом молчок,

чтоб другим не во вред

(всюду уши: и справа, и слева).

Лишь пучку курослепа

доверяешь секрет.



Колокольчик дрожит

под пчелою из улья

на исходе июля.

В тишине дребезжит

горох-самострел.

Расширяется поле

от обидной неволи.

Я на год постарел

и в костюме шута

от жестокости многоочитой

хоронюсь под защитой

травяного щита.



21 июля 1965

Бродский

Колыбельная трескового мыса



А. Б.



I



Восточный конец Империи погружается в ночь. Цикады

умолкают в траве газонов. Классические цитаты

на фронтонах неразличимы. Шпиль с крестом безучастно

чернеет, словно бутылка, забытая на столе.

Из патрульной машины, лоснящейся на пустыре,

звякают клавиши Рэя Чарльза.



Выползая из недр океана, краб на пустынном пляже

зарывается в мокрый песок с кольцами мыльной пряжи,

дабы остынуть, и засыпает. Часы на кирпичной башне

лязгают ножницами. Пот катится по лицу.

Фонари в конце улицы, точно пуговицы у

расстегнутой на груди рубашки.



Духота. Светофор мигает, глаз превращая в средство

передвиженья по комнате к тумбочке с виски. Сердце

замирает на время, но все-таки бьется: кровь,

поблуждав по артериям, возвращается к перекрестку.

Тело похоже на свернутую в рулон трехверстку,

и на севере поднимают бровь.



Странно думать, что выжил, но это случилось. Пыль

покрывает квадратные вещи. Проезжающий автомобиль

продлевает пространство за угол, мстя Эвклиду.

Темнота извиняет отсутствие лиц, голосов и проч.,

превращая их не столько в бежавших прочь,

как в пропавших из виду.



Духота. Сильный шорох набрякших листьев, от

какового еще сильней выступает пот.

То, что кажется точкой во тьме, может быть лишь одним -- звездою.

Птица, утратившая гнездо, яйцо

на пустой баскетбольной площадке кладет в кольцо.

Пахнет мятой и резедою.



II



Как бессчетным женам гарема всесильный Шах

изменить может только с другим гаремом,

я сменил империю. Этот шаг

продиктован был тем, что несло горелым

с четырех сторон -- хоть живот крести;

с точки зренья ворон, с пяти.



Дуя в полую дудку, что твой факир,

я прошел сквозь строй янычар в зеленом,

чуя яйцами холод их злых секир,

как при входе в воду. И вот, с соленым

вкусом этой воды во рту,

я пересек черту



и поплыл сквозь баранину туч. Внизу

извивались реки, пылили дороги, желтели риги.

Супротив друг друга стояли, топча росу,

точно длинные строчки еще не закрытой книги,

армии, занятые игрой,

и чернели икрой



города. А после сгустился мрак.

Все погасло. Гудела турбина, и ныло темя.

И пространство пятилось, точно рак,

пропуская время вперед. И время

шло на запад, точно к себе домой,

выпачкав платье тьмой.



Я заснул. Когда я открыл глаза,

север был там, где у пчелки жало.

Я увидел новые небеса

и такую же землю. Она лежала,

как это делает отродясь

плоская вещь: пылясь.



III



Одиночество учит сути вещей, ибо суть их тоже

одиночество. Кожа спины благодарна коже

спинки кресла за чувство прохлады. Вдали рука на

подлокотнике деревенеет. Дубовый лоск

покрывает костяшки суставов. Мозг

бьется, как льдинка о край стакана.



Духота. На ступеньках закрытой биллиардной некто

вырывает из мрака свое лицо пожилого негра,

чиркая спичкой. Белозубая колоннада

Окружного Суда, выходящая на бульвар,

в ожидании вспышки случайных фар

утопает в пышной листве. И надо



всем пылают во тьме, как на празднике Валтасара,

письмена «Кока-колы». В заросшем саду курзала

тихо журчит фонтан. Изредка вялый бриз,

не сумевши извлечь из прутьев простой рулады,

шебуршит газетой в литье ограды,

сооруженной, бесспорно, из



спинок старых кроватей. Духота. Опирающийся на ружьё,

Неизвестный Союзный Солдат делается еще

более неизвестным. Траулер трется ржавой

переносицей о бетонный причал. Жужжа,

вентилятор хватает горячий воздух США

металлической жаброй.



Как число в уме, на песке оставляя след,

океан громоздится во тьме, миллионы лет

мертвой зыбью баюкая щепку. И если резко

шагнуть с дебаркадера вбок, вовне,

будешь долго падать, руки по швам; но не

воспоследует всплеска.





IV



Перемена империи связана с гулом слов,

с выделеньем слюны в результате речи,

с лобачевской суммой чужих углов,

с возрастанием исподволь шансов встречи

параллельных линий (обычной на

полюсе). И она,



перемена, связана с колкой дров,

с превращеньем мятой сырой изнанки

жизни в сухой платяной покров

(в стужу -- из твида, в жару -- из нанки),

с затвердевающим под орех

мозгом. Вообще из всех



внутренностей только одни глаза

сохраняют свою студенистость. Ибо

перемена империи связана с взглядом за

море (затем, что внутри нас рыба

дремлет); с фактом, что ваш пробор,

как при взгляде в упор





в зеркало, влево сместился... С больной десной

и с изжогой, вызванной новой пищей.

С сильной матовой белизной

в мыслях -- суть отраженьем писчей

гладкой бумаги. И здесь перо

рвется поведать про



сходство. Ибо у вас в руках

то же перо, что и прежде. В рощах

те же растения. В облаках

тот же гудящий бомбардировщик,

летящий неведомо что бомбить.

И сильно хочется пить.



V



В городках Новой Англии, точно вышедших из прибоя,

вдоль всего побережья, поблескивая рябою

чешуей черепицы и дранки, уснувшими косяками

стоят в темноте дома, угодивши в сеть

континента, который открыли сельдь

и треска. Ни треска, ни



сельдь, однако же, тут не сподобились гордых статуй,

невзирая на то, что было бы проще с датой.

Что касается местного флага, то он украшен

тоже не ими и в темноте похож,

как сказал бы Салливен, на чертеж

в тучи задранных башен.



Духота. Человек на веранде с обмотанным полотенцем

горлом. Ночной мотылек всем незавидным тельцем,

ударяясь в железную сетку, отскакивает, точно пуля,

посланная природой из невидимого куста

в самое себя, чтоб выбить одно из ста

в середине июля.



Потому что часы продолжают идти непрерывно, боль

затухает с годами. Если время играет роль

панацеи, то в силу того, что не терпит спешки,

ставши формой бессоницы: пробираясь пешком и вплавь,

в полушарьи орла сны содержат дурную явь

полушария решки.



Духота. Неподвижность огромных растений, далекий лай.

Голова, покачнувшись, удерживает на край

памяти сползшие номера телефонов, лица.

В настоящих трагедиях, где занавес -- часть плаща,

умирает не гордый герой, но, по швам треща

от износу, кулиса.



VI



Потому что поздно сказать «прощай»

и услышать что-либо в ответ, помимо

эха, звучащего как «на чай»

времени и пространству, мнимо

величавым и возводящим в куб

все, что сорвется с губ,



я пишу эти строки, стремясь рукой,

их выводящей почти вслепую,

на секунду опередить «на кой?»,

с оных готовое губ в любую

минуту слететь и поплыть сквозь ночь,

увеличиваясь и проч.



Я пишу из Империи, чьи края

опускаются в воду. Снявши пробу с

двух океанов и континентов, я

чувствую то же почти, что глобус.

То есть дальше некуда. Дальше -- ряд

звезд. И они горят.



Лучше взглянуть в телескоп туда,

где присохла к изнанке листа улитка.

Говоря «бесконечность», в виду всегда

я имел искусство деленья литра

без остатка на’ три при свете звезд,

а не избыток верст.



Ночь. В парвеноне хрипит «ку-ку».

Легионы стоят, прислонясь к когортам,

форумы -- к циркам. Луна вверху,

как пропавший мяч над безлюдным кортом.

Голый паркет -- как мечта ферзя.

Без мебели жить нельзя.



VII



Только затканный сплошь паутиной угол имеет право

именоваться прямым. Только услышав «браво»,

с полу встает актер. Только найдя опору,

тело способно поднять вселенную на рога.

Только то тело движется, чья нога

перпендикулярна полу.



Духота. Толчея тараканов в амфитеатре тусклой

цинковой раковины перед бесцветной тушей

высохшей губки. Поворачивая корону,

медный кран, словно цезарево чело,

низвергает на них не щадящую ничего

водяную колонну.



Пузырьки на стенках стакана похожи на слезы сыра.

Несомненно, прозрачной вещи присуща сила

тяготения вниз, как и плотной инертной массе.

Даже девять-восемьдесят одна, журча,

преломляет себя на манер луча

в человеческом мясе.



Только груда белых тарелок выглядит на плите,

как упавшая пагода в профиль. И только те

вещи чтимы пространством, чьи черты повторимы: розы.

Если видишь одну, видишь немедля две:

насекомые ползают, в алой жужжа ботве, --

пчелы, осы, стрекозы.



Духота. Даже тень на стене, уж на что слаба,

повторяет движенье руки, утирающей пот со лба.

Запах старого тела острей, чем его очертанья. Трезвость

мысли снижается. Мозг в суповой кости

тает. И некому навести

взгляда на резкость.



VIII



Сохрани на холодные времена

эти слова, на времена тревоги!

Человек выживает, как фиш на песке: она

уползает в кусты и, встав на кривые ноги,

уходит, как от пера -- строка,

в недра материка.



Есть крылатые львы, женогрудые сфинксы. Плюс

ангелы в белом и нимфы моря.

Для того, на чьи плечи ложится груз

темноты, жары и -- сказать ли -- горя,

они разбегающихся милей

от брошенных слов нулей.



Даже то пространство, где негде сесть,

как звезда в эфире, приходит в ветхость.

Но пока существует обувь, есть

то, где можно стоять, поверхность,

суша. И внемлют ее пески

тихой песне трески:



«Время больше пространства. Пространство -- вещь.

Время же, в сущности, мысль о вещи.

Жизнь -- форма времени. Карп и лещ --

сгустки его. И товар похлеще --

сгустки. Включая волну и твердь

суши. Включая смерть.



Иногда в том хаосе, в свалке дней,

возникает звук, раздается слово.

То ли «любить», то ли просто «эй».

Но пока разобрать успеваю, снова

все сменяется рябью слепых полос,

как от твоих волос».



IX



Человек размышляет о собственной жизни, как ночь о лампе.

Мысль выходит в определенный момент за рамки

одного из двух полушарий мозга

и сползает, как одеяло, прочь,

обнажая неведомо что, точно локоть; ночь,

безусловно, громоздка,



но не столь бесконечна, чтоб точно хватить на оба.

Понемногу африка мозга, его европа,

азия мозга, а также другие капли

в обитаемом море, осью скрипя сухой,

обращаются мятой своей щекой

к элекрической цапле.



Чу, смотри: Алладин произносит «сезам» -- перед ним золотая груда,

Цезарь бродит по спящему форуму, кличет Брута,

соловей говорит о любви богдыхану в беседке; в круге

лампы дева качает ногой колыбель; нагой

папуас отбивает одной ногой

на песке буги-вуги.



Духота. Так спросонья озябшим коленом пиная мрак,

понимаешь внезапно в постели, что это -- брак:

что за тридевять с лишним земель повернулось на бок

тело, с которым давным-давно

только и общего есть, что дно

океана и навык



наготы. Но при этом -- не встать вдвоем.

Потому что пока там -- светло, в твоем

полушарьи темно. Так сказать, одного светила

не хватает для двух заурядных тел.

То есть глобус склеен, как Бог хотел.

И его не хватило.



X



Опуская веки, я вижу край

ткани и локоть в момент изгиба.

Местность, где я нахожусь, есть рай,

ибо рай -- это место бессилья. Ибо

это одна из таких планет,

где перспективы нет.



Тронь своим пальцем конец пера,

угол стола: ты увидишь, это

вызовет боль. Там, где вещь остра,

там и находится рай предмета;

рай, достижимый при жизни лишь

тем, что вещь не продлишь.



Местность, где я нахожусь, есть пик

как бы горы. Дальше -- воздух, Хронос.

Сохрани эту речь; ибо рай -- тупик.

Мыс, вдающийся в море. Конус.

Нос железного корабля.

Но не крикнуть «Земля!».



Можно сказать лишь, который час.

Это сказав, за движеньем стрелки

тут остается следить. И глаз

тонет беззвучно в лице тарелки,

ибо часы, чтоб в раю уют

не нарушать, не бьют.



То, чего нету, умножь на два:

в сумме получишь идею места.

Впрочем, поскольку они -- слова,

цифры тут значат не больше жеста,

в воздухе тающего без следа,

словно кусочек льда.



XI



От великих вещей остаются слова языка, свобода

в очертаньях деревьев, цепкие цифры года;

также -- тело в виду океана в бумажной шляпе.

Как хорошее зеркало, тело стоит во тьме:

на его лице, у него в уме

ничего, кроме ряби.



Состоя из любви, грязных снов, страха смерти, праха,

осязая хрупкость кости’, уязвимость паха,

тело служит в виду океана цедящей семя

крайней плотью пространства: слезой скулу серебря,

человек есть конец самого себя

и вдается во Время.



Восточный конец Империи погружается в ночь -- по горло.

Пара раковин внемлет улиткам его глагола:

то есть слышит собственный голос. Это

развивает связки, но гасит взгляд.

Ибо в чистом времени нет преград,

порождающих эхо.



Духота. Только если, вздохнувши, лечь

на спину, можно направить сухую речь

вверх -- в направленьи исконно немых губерний.

Только мысль о себе и о большой стране

вас бросает в ночи от стены к стене,

на манер колыбельной.



Спи спокойно поэтому. Спи. В этом смысле -- спи.

Спи, как спят только те, кто сделал свое пи-пи.

Страны путают карты, привыкнув к чужим широтам.

И не спрашивай, если скрипнет дверь,

«Кто там?» -- и никогда не верь

отвечающим, кто там.



XII



Дверь скрипит. На пороге стоит треска.

Просит пить, естественно, ради Бога.

Не отпустишь прохожего без куска.

И дорогу покажешь ему. Дорога

извивается. Рыба уходит прочь.

Но другая, точь-в-точь



как ушедшая, пробует дверь носком.

(Меж собой две рыбы, что два стакана).

И всю ночь идут они косяком.

Но живущий около океана

знает, как спать, приглушив в ушах

мерный тресковый шаг.



Спи. Земля не кругла. Она

просто длинна: бугорки, лощины.

А длинней земли -- океан: волна

набегает порой, как на лоб морщины,

на песок. А земли и волны длинней

лишь вереница дней.



И ночей. А дальше -- туман густой:

рай, где есть ангелы, ад, где черти.

Но длинней стократ вереницы той

мысли о жизни и мысль о смерти.

Этой последней длинней в сто раз

мысль о Ничто; но глаз



вряд ли проникнет туда, и сам

закрывается, чтобы увидеть вещи.

Только так -- во сне -- и дано глазам

к вещи привыкнуть. И сны те вещи

или зловещи -- смотря кто спит.

И дверью треска скрипит.



1975

Бродский

Кулик



В те времена убивали мух,

ящериц, птиц.

Даже белый лебяжий пух

не нарушал границ.



Потом по периметру той страны,

вившемуся угрем,

воздвигли четыре глухих стены,

дверь нанесли углем.



Главный пришел и сказал, что снег

выпал и нужен кров.

И вскоре был совершен набег

в лес за охапкой дров.



Дом был построен. В печной трубе

пламя гудело, злясь.

Но тренье глаз о тела себе

подобных рождает грязь.



И вот пошла там гулять в пальто

без рукавов чума.

Последними те умирали, кто

сразу сошел с ума.



Так украшает бутылку блик,

вмятина портит щит,

На тонкой ножке стоит кулик

и, глядя вперед, молчит.



1965(?)

Маяковский

Ханжа

Пётр Иванович Васюткин
бога
 беспокоит много —
тыщу раз,
  должно быть,
         в сутки
упомянет
       имя бога.
У святоши —
     хитрый нрав, —
чёрт
 в делах
       сломает ногу.
Пару
    коробов
         наврав,
перекрестится:
      «Ей-богу».
Цапнет
   взятку —
          лапа в сале.
Вас считая за осла,
на вопрос:
    «Откуда взяли?»
отвечает:
       «Бог послал».
Он
 заткнул
    от нищих уши, —
сколько ни проси, горласт,
как от мухи
    отмахнувшись,
важно скажет:
      «Бог подаст».
Вам
 всуча
    дрянцо с пыльцой,
обворовывая трест,
крестит
   пузо
        и лицо,
чист, как голубь:
       «Вот те крест».
Грабят,
   режут —
       очень мило!
Имя
 божеское
      помнящ,
он
    пройдёт,
    сказав громилам:
«Мир вам, братья,
     бог на помощь!»
Вор
 крадёт
    с ворами вкупе.
Поглядев
       и скрывшись вбок,
прошептал,
    глаза потупив:
«Я не вижу...
        Видит бог».
Обворовывая
      массу,
разжиревши понемногу,
подытожил
    сладким басом:
«День прожил —
       и слава богу».
Возвратясь
    домой
       с питей —
пил
 с попом пунцоворожим, —
он
     сечёт
   своих детей,
чтоб держать их
      в страхе божьем.
Жене
    измочалит
      волосья и тело
и, женин
       гнев
      остудя,
бубнит елейно:
     «Семейное дело.
Бог
 нам
   судья».
На душе
   и мир
      и ясь.
Помянувши
    бога
          на ночь,
скромно
   ляжет,
      помолясь,
христианин
       Пётр Иваныч.
Ублажаясь
    куличом да пасхой,
божьим словом
         нагоняя жир,
все ещё
  живут,
   как у Христа за пазухой,
всероссийские
      ханжи.

Стефания Данилова

улица поэтому



Когда бросаешься в чью-то улицу, идешь, кроссовками пыль клубя – твои глаза невзначай целуются со всем, что видят вокруг себя.

Вот на заборе слова забористо тебе поведают суть бомжа, бухлодыря с алкогольным пористым лицом, лежащего чуть дыша. С афиши выспренно бдит публичико: «приди, приди ко мне ночью в клуб», ужасно хочется имя вычеркнуть – висит на каждом прямом углу. В метро – нимфетки листают книзменность, Донцова, Шилова, все дела. Пожалуй, неандертальцев письменность куда заманчивее была...

Глядят сакрали с обложек глянцевых, зовут сиренами за собой, и все какой-то мудреной нации, мозги – опилки, система – сбой, по блату рейтингово разложены, поют и ноют свою музоль, и перепонки в ушах похожи на ботинком сплющенную мозоль. Сдербанк, красотка зеленоглазая, все просит, молит – «в меня войди, а я надую тебя, мой ласковый, сегодня номер пятьсот один». Полёт листовок эпикурейсовых – уж лучше в парке разжечь мангал, а ветер ветреный прёт под рельсами, чтоб не сказали, что помогал. Где Галерея и Стокманн – злодчество стеклом оскалилось, как сармат. Узнать фамилию-имя-отчество того ломастера без ума!...

Глаза целуются с окружающим – беги, куда не глядят они. Подать бы им на десерт ежа ещё – вон те неоновые огни. Что делать, господи, что же делать нам, куда бросаться, куда бежать? Но нам приказано жить как велено и привыкать к острию ножа, что режет слухами слух, и сглазами – глазные яблоки пополам. Себя почувствовав одноразовым, устало прячешься по углам... ты словопийца, поэт, поэтому я понимаю, как ты устал. Когда-нибудь на крови поэтовой тебе воздвигнут и пьедестал, и лекси-кола артезианскою забьёт, почти что живой водой. В когда-нибудущем ты – затасканный, зато прочитанный от и до.

И литературовед ссутулится, кидая зёрнышки голубям, случайно брошенный в лоно улицы – конечно, названной в честь тебя.

Надя Делаланд

Молчит ночная фаланга света

молочнотёплым телячьим телом,

ребёнкоспящим, сосущим слепо,

слепососущим, немовспотелым,

собаколунным, собакобыко,

пиши мне в небо на этот адрес,

за всё отвечу, за всё и быстро

все отвечают, как оказалось.

Я помню тяжесть твою в походке

моей, я помню привычки, вкусы,

я ела кальций и мяту, хочешь

теперь всё то же, но только – устно?

Другие связи, другие сети,

земной объявлен сегодня поиск.

Но браки – там, и оттуда – дети,

пиши мне чаще, я беспокоюсь.

Надя Делаланд

Медленно обучаюсь передавать

вещи на небо буквами, запасаться

памятью, передав на неё права,

не дожидаясь всяких таких вот санкций,

чтобы потом – оттуда, где нет дышать,

где остановка времени и пространства

прорезь – читать по памяти, завершать,

переводить обратно, так и остаться,

чтобы свести под общий и, сидя в нём,

с не языка другого – в язык и – этот

руки держать на оба, взять их вдвоём,

быть их вдвоём, свести на себе два света



клином одним заклинило так и вот,

Господи, посмотри на мой перевод.

Валерий Пайков

Нас там нет – только тени

сохранили года.

Тени – это ступени,

но не знаем куда.

Неизбежности звенья

между светом и тьмой,

тени – это мгновенья

между вами и мной,

души тех, кто когда-то

оглянулся назад,

расставания даты,

бесконечности взгляд…

Человек живет совсем немного -
несколько десятков лет и зим,
каждый шаг отмеривая строго
сердцем человеческим своим.
Льются реки, плещут волны света,
облака похожи на ягнят...
Вероника Тушнова

Травы, шелестящие от ветра,
полчищами поймы полонят.
Выбегает из побегов хилых
сильная блестящая листва,
плачут и смеются на могилах
новые живые существа.
Вспыхивают и сгорают маки.
Истлевает дочерна трава...
В мертвых книгах
крохотные знаки
собраны в бессмертные слова.

1965

Георгий Яропольский

Просёлок



Сегодня – солнце. Золотом пылинок

пронизан терпкий воздух и согрет.

Но кое-где сырой ещё суглинок

послушно отпечатывает след.



Тень под ногами – чёрная на жёлтом.

Молчит земля, вобрав вчерашний дождь.

Но позади – ты только что прошёл там –

сочится влага в лунки от подошв.



И это – взгляд. Так смотрит невидимка.

Что знает эта зрячая вода?

Земля молчит. Над нею, словно дымка,

сгущается безмолвное «когда?».

Сергей Адамский

Пять писем к создателю, написанных, но по разным причинам не отправленных.

Письмо первое.
Декабрь 1929.
Ну чё, профессор, как дела в Париже?
Собрался вот письмо тебе черкнуть.
Ты вовремя убёг, а я, как видишь, выжил.
Надеюсь, что сочтемся как-нибудь.
Ты, говорят, там крупное светило.
Ну, им виднее — заграничным докторам!
А я тут занял, кстати, всю твою квартиру
И книжки повыкидывал к херам.
У нас вожак — товарищ И Вэ Сталин —
За всех уже продумал, что и как,
А ты в Париже не встречался с Борменталем?
Пропал куда-то: хоть и доктор, а дурак!
Все. Закругляюсь. Служба, знаешь, все такое.
Товарищи с докладами спешат.
В Очистке не приветствуют простоев.
Адьё, профессор!
Дата. подпись. П.П.Ш.

Письмо второе.
Декабрь 1937.
Бонжур, профессор!
Поздравляю с Новым Годом!
Надеюсь, вам в Европе хорошо.
У нас непросто: мы тут всем народом
Врагов народа растираем в порошок.
Вопрос ребром — все четко: или-или!
Разнюхали, кто чист, а кто не чист.
Вот Витьку дворника недавно разъяснили:
Был с виду дворник, а внутри троцкист.
А тот высокий чин, что вам мастырил справки —
Вы помните его начальственный басок?
Он всех перехитрил, решил не ждать отправки:
Напился коньяку и выстрелил в висок.
Давненько не слыхал о нашем Борментале.
Волнуюсь — он дурак, не ляпнул бы чего!
Намедни, кстати, Швондера забрали.
Сказали вскользь, что, мол, предатель и шпион.
Я сердцем чуял — что-то с ним неладно!
К чему таскать блокнот и два карандаша?
Ему дадут лет пять — ну, чтобы неповадно…
Вот так! Прощаюсь.
Зав. Очисткой.
П.П.Ш.

Письмо третье.
Декабрь 1942.
Профессор, здрасте!
Как вы там в Париже?
Под немцами несладко? Или как?
У нас тут минус сорок или ниже,
Воюем справно на авось да натощак.
У партизан я, прямо скажем, первый номер!
Майор наш говорит — огромнейший талант!
Тут до меня который был — от раны помер,
А я не помер и доставил провиант!
Недавно ранен был. Хирурги залатали.
Профессор, как судьба хитро свивает нить!
«Кого благодарить?» А мне, мол: «Борменталя!»
Ну, ваша школа, что ж тут говорить!
Не свиделись, увы! Отправили куда-то.
Полковник говорит, такой, видать, приказ…
Профессор, тут везде пробитые солдаты,
А вы — в Париже! Жаль! Тут не хватает вас…
Хотя… И там война. Работы выше крыши…
У вас, наверняка, в госпиталях завал.
…А мне сосед сказал (он от сестры услышал),
Наш доктор обо мне звонил и узнавал…
И что, когда в груди заделывал прореху,
Он, будто, говорил кому-то из коллег:
«Филип Филиппыч, мол, не верил в человека,
А, поглядите, вот! Ведь вышел человек!»

Письмо четвертое.
Декабрь 1952.
Профессор, хорошо, что вы в Париже!
Ну, что тут говорить — счастливая судьба!
Такой, как вы, сейчас, наверняка б не выжил.
У нас как раз с такими вот борьба.
Нет, я-то ничего, мне тут и должность дали,
Но, право, спасу нет от этих кровопийц!
Они ведь донесли о нашем Борментале,
И он теперь один среди врачей-убийц.
Никак я не пойму, за что его в убийцы!
Должны же разъяснить, где правда, что почем!
Он дважды ранен был, два ордена в петлице!
На фронте — знаю сам — геройским был врачом!
Я думал, заступлюсь, но мне: «Сиди потише!»
Совсем сбесились! Глядь! Ну что они творят!
…Точнее… Мы творим… Ведь я — из них же вышел…
Виню себя. Вот мы — такой пролетарьят…
Вы не любили нас, Филипп Филиппыч — правы.
Мы расплодились тут как сукины сыны.
Очистку всей страны форсировали завы
И вычистили все святое из страны.
Прощаюсь. Что сказать… похоже, я калека.
Уж лучше б вы меня отправили в расход.
Не вышло из меня ни пса, ни человека…
Простите, что грущу под самый новый год…

Письмо пятое
Декабрь 1957.
Профессор, дорогой, по случаю пишу вам!
Один знакомый врач, сказал что отвезет.
У нас двадцатый съезд наделал много шума,
И приняли дела нежданный оборот!
Бумаги принесли из самого спецхрана
Я кое-что смотрел и оказалось — вот!
Что Швондер проходил по делу Мандельштама:
По тихому стихи записывал в блокнот!
Поэт! А не шпион, как мы тогда считали…
Вернулся — повезло. Я видел — весь седой…
...Вы там присядьте…
Я скажу о Борментале:
Неделя, как пришел. Заросший бородой…
...Связала нас судьба, похоже, в этом мире:
Как говорили вы про связи и про нить…
Он здесь теперь со мной. В «профессорской» квартире.
Все ж не чужие — я пустил его пожить.
Сидит вон у окна, любуется закатом.
Ходили в магазин. Купил ему обнов…
Все вспоминаем, как в далеком двадцать пятом
Ходили вместе в цирк и видели слонов…

6-7.02.2018.

Маяковский

А ВСЕ-ТАКИ

Улица провалилась, как нос сифилитика.
Река - сладострастье, растекшееся в слюни.
Отбросив белье до последнего листика,
сады похабно развалились в июне.

Я вышел на площадь,
выжженный квартал
надел на голову, как рыжий парик.
Людям страшно - у меня изо рта
шевелит ногами непрожеванный крик.

Но меня не осудят, но меня не облают,
как пророку, цветами устелят мне след.
Все эти, провалившиеся носами, знают:
я - ваш поэт.

Как трактир, мне страшен ваш страшный суд!
Меня одного сквозь горящие здания
проститутки, как святыню, на руках понесут
и покажут богу в свое оправдание.

И бог заплачет над моею книжкой!
Не слова - судороги, слипшиеся комом;
и побежит по небу с моими стихами под мышкой
и будет, задыхаясь, читать их своим знакомым.

Михаил Дынкин

иногда ему снятся сплетённые змеями руки
из небесных посудин лучи голубые исходят
и сидят под лучами смешные двойные старухи
говорят, что сиамские, и разговор переводят…
всё зависит от ракурса, от освещения и от
цифрового редактора, если имеется оный
иногда он торопится сделать неправильный вывод
что проснулся, и тут же химеры и хамелеоны
укрепляют позиции: на запотевшей иконе
двухметровые слизни ведут богословские споры
посетитель садится, пускает квадратные корни
зарастают фиалками датчики и мониторы
продолжая фиксировать то, что становится явью –
угасание функций, стирание личности, быстрый
переход в положение лёжа
в раскисшую яму
над которой чернеют размытые контуры близких
всё висят, стекленея, прозрачные длинные струи
и кленовые листья меж ними проносятся в пляске
так на палубе верхней, оставив невольника в трюме
замирают матросы в глубоких зрачках океанских

Василий Рысенков

Средство от одиночества



Призрачных мутных снегов нашествие.

В печке дымят и трещат дрова…

Лучшее средство от сумасшествия –

Опустошённая голова.



Лип медитация и качание.

Сумерки прячутся в дровяник…

Лучшее средство от одичания –

Общество старых и добрых книг.



Вьюга – крушение мироздания.

Хаос позёмками не прошить!

Лучшее средство от опоздания –

Сесть и уже никуда не спешить.



Вьюга – как сбывшееся пророчество.

Трубы архангеловы в трубе…

Главное средство от одиночества –

Весь этот мир поселить в себе.

Василий Рысенков

Звёзды в девяноста первом сложились скверно:

Если бы бедность и дурь отыскали устье,

Рынок и план сдружились, то я б, наверно,

Был агрономом в ласковом захолустье;

Слушал болтливый овёс на ветру весёлом,

Путал стихи в карманах и накладные,

На мотоцикле гонял по весенним сёлам,

Пил с мужиками в клубе под выходные…



И собрались бы, как пазлы, осколки, части

Зеркала жизни, той, настоящей, доли.

Мне бы ещё открылась формула счастья

В майской зелёной дымке за тёплым полем.

Радость и нежность песни далёкой влита

В шорохи космоса и в родниковый воздух.

Верить и знать бы, что нет ничего вдали-то

Лучше, чем этот туман, пригасивший звёзды.



А за туманом ещё разглядеть осталось

Край, где светло и осмысленно жили люди,

Где от работы – радостная усталость,

Где засыпаешь и знаешь, что завтра – будет.