Онлайн-книга. Перевод биографии Джона Нэша. Бесплатно.

Извините за оффтоп, но есть ли у кого-нибудь сабж на русском?

Глава Вторая. Технологический Институт Карнеги (июнь 1945 - июнь 1948)

В то время очень мало кого прельщала карьера математика. Это было нечто сродни концертирующему пианисту.
-------------
Рауль Ботт, американский математик венгерского происхождения

Джон Нэш ехал в Питтсбург с твердым намерением стать инженером-химиком, но его все больше и больше привлекала математика. Позже ему потребовалось не так много времени, чтобы покинуть химическую лабораторию и вплотную заняться узлами Мёбиуса и диофантовыми уравнениями.

Помимо бесконечных плавильных печей, электростанций, загрязненных рек и гор шлака, Питтсбург славился частыми забастовками и наводнениями. Атмосфера города была наполнена настолько плотным слоем едкого дыма, что даже туристы, приезжавшие в город на поезде, с трудом могли отличить раннее утро от поздней ночи. Технологический Институт Карнеги, расположенный на Сквирел Хилл, был составляющей этого кромешного ада. Кирпич цвета слоновой кости, желто-черное остекление. Песчаные дорожки и аллеи института были покрыты сажей, студенты вынуждены были на переменках сдувать золу со своих тетрадок. Даже в полдень в самый разгар лета можно было спокойно, не щурясь, смотреть прямо на солнце.

В то время сильные мира сего игнорировали Технологический Институт Карнеги, предпочитая отправлять своих отпрысков на восток - в Гарвард и Принстон. Ричард Кайерт, присоединившийся к институту после войны, а позже ставший его президентом, вспоминал: "Когда я впервые посетил институт Карнеги, он был весьма отстающим". И в самом деле, машиностроительное отделение института, на котором учились около двух тысяч студентов, по-прежнему больше напоминало ремесленное училище для детей электриков и каменщиков, коим оно и являлось на стыке веков.

Но как и многие другие учебные заведения после войны, институт Карнеги стремительно прогрессировал. Бывший в то время президентом Роберт Доэрти использовал исследования, проводимые в военное время, для превращения машиностроительного факультета в настоящий университет. В ход были пущены контракты на производство и поставку военного снаряжения, что позволило привлечь великолепных молодых специалистов в области математики, физики и экономики. "В то время очень стремительно развивались теоретические науки", - вспоминал Роберт Доэрти, сам будучи математиком. Он делал все для того, чтобы вывести институт на новый уровень.

Корпорации-гиганты вроде Ветиснгхауза, чьи штаб-квартиры находились в Питтсбурге, выделяли солидные гранты талантливым студентам из родного института. Среди тех, кто поступил в институт в 1945 году и получил стипендию, был знаменитый в будущем художник Энди Уорхолл, а также целая группа молодых талантливых студентов, впоследствии, как и Нэш, променявших инженерное дело на науку и математику.

Нэш приехал в Питтсбург в июне 1945 года на поезде. Бензин в то время выдавали по карточкам, что делало путешествия на дальние расстояния на автомобиле делом крайне невыгодным. Институт Карнеги по-прежнему работал в режиме военного времени - занятия шли круглый год, при этом почти вся деятельность университетского городка была приостановлена, а большинство студенческих клубов по-прежнему были закрыты. В течение следующего года в институт пришло много ветеранов войны, и средний возраст учащихся значительно увеличился. Но в июне - за два месяца до полного окончания войны - институт был заполнен молодыми и зелеными перво- и второкурсниками, при этом студенты-стипендиаты жили отдельно - в Уэлч Холле, и преподавали им первоклассные преподаватели и профессора. Например, курс физики Джону Нэшу преподавал Эммануил Эстерман - видный ученый, проделавший большую часть экспериментальной работы, за которую немецкий политический эмигрант Отто Стерн в 1943 году получил Нобелевскую премию по физике.

Увлечение Нэша инженерным искусством не выдержало и одного семестра, споткнувшись на первом же сборочном чертеже. "Мне не нравилось распределение студентов на группы", - посетовал он позже. Но и химия - новая специализация Нэша - не увлекла его надолго. Какое-то время он работал помощником одного их преподавателей в лаборатории, но сломал какой-то прибор и получил выговор. Все лето он провел за скучной работой в лаборатории Вестингхауза, изготавливая и полируя медные шары. Последней каплей его терпения стала двойка по физической химии, полученная за попытку доказать профессору верность своих математических доводов. "Нэш отказывался решать задачи теми методами, которые ждал от него профессор", - вспоминал позже Дэвид Лайд. Сам Джон Нэш сказал по поводу своего опыта химической специализации следующее: "Там никому не важно было, как ты умеешь думать, всем было важно, чтобы ты умел правильно держать пипетку и проводить титриметрический анализ".

Будучи еще студентом химического факультета, Нэш не мог не заметить группу блестящих студентов и преподавателей, появившихся в институте Карнеги. В то время Доэрти проводил программу по развитию теоретических наук в институте, что в свою очередь привлекло Джона Синга - сына ирландского драматурга Джона Миллингтона Синга, возглавившего факультет математики. Несмотря на свой довольно странный внешний вид - на одном глазу у Джона была черная повязка, а из носа торчал специальный фильтр - это был крайне обаятельный человек, которого прекрасно принимали молодые стипендиаты - Ричард Даффин, Рауль Ботт и Александр Уэйнштейн - европейский политический эмигрант, которого сам Альберт Эйнштейн однажды пригласил в качестве помощника. Когда однажды Альберт Такер, специалист по топологии из Принстона, известный своими революционными методами в области исследования технологических операций, посетил с лекцией институт Карнеги, он был настолько впечатлен уровнем математического таланта здешних студентов, что признал, что чувствует себя так, как будто приехал со своим углем в "угольную столицу" Англии Ньюкасл.

С самого начала Нэш приводил профессоров математики в неописуемый восторг. Один из них даже называл его молодым Гауссом. Джон под руководством Синга изучал тензорное исчисление - математический инструмент, при помощи которого Эйнштейн формулировал основы теории относительности. Синг был потрясен незаурядностью мышления Нэша и его жаждой решать сложные задачи. Он и другие профессора стали уговаривать Нэша всерьез заняться математической карьерой. Джона мучали сомнения относительно перспектив такого выбора, но уже к середине второго года обучения он почти все свое учебное время уделял математике. Руководители студенческого отдела Вестингхауза были очень расстроены тем, что Нэш сделал такой выбор, но к тому времени, когда они узнали об этом, было уже поздно что-то менять..

Период обучения в колледже - это время, когда многие студенты, которые до этого чувствовали себя гадкими утятами, расправляют крылья и превращаются в прекрасных лебедей, не только с интеллектуальной точки зрения, но и с социальной. Большинство студентов Уэлч Холла - молодые да ранние - обладали схожими интересами и увлечениями. В колледже они нашли то взаимопонимание, которого им не хватало в школе. Ханс Вайнбергер вспоминал: "В школе всех нас считали ботаниками и занудами, и только в колледже мы получили возможность нормально общаться".

Но Нэш - совсем другой случай. Несмотря на то, что все профессора выделяли его из общей группы студентов, его новые коллеги по колледжу считали его странным и асоциальным. "Он был деревенским парнем, слишком простым даже по нашим меркам, - вспоминал позже Роберт Сигел. - Он даже никогда не был раньше на концерте симфонической музыки!". Вел себя Нэш очень странно - он мог часами играть один и тот же аккорд на фортепиано, забыть про мороженое, тающее у него в кармане, наступить на спящего соседа в попытке выключить свет, или, надув губы, сидеть, обидившись, после проигрыша в бридж.

Однокурсники редко звали Нэша с собой в рестораны или на концерты. Вместо этого он учился играть в бридж у заядлого игрока Пола Цвейфеля, но был крайне невнимателен к мелочам, из-за чего постоянно проигрывал. "Он всегда хотел говорить о теоретических аспектах игры", - вспоминал позже Цвейфель. Какое-то время соседом Нэша по комнате был Ханс Вайнбергер, но они постоянно ссорились. В один из моментов Нэш, не найдя иных аргументов, начал угрожать ему и всячески запугивать. Вскоре его поселили в одноместный номер в конце коридора. "Он был в высшей степени одиноким человеком", - вспоминал позже Роберт Сигел.

Значительно позже, когда Нэш стал известным ученым, коллеги начали относиться к его странностям с большим пониманием. Но тогда, в институте Карнеги, он был всеобщей мишенью для насмешек. Нет, его не били, опасаясь его силы и горячего темперамента, чаще просто издевались и осмеивали. Многие завидовали его феноменальным способностям, что также являлось поводом для издевок и подколок. "Над ним прикалывались только потому, что он был другим", - вспоминал студент физического факультета Джордж Хинман. "Джон был абсолютно асоциален и часто вел себя словно ребенок, - признавал Цвейфель. - Мы делали все для того, чтобы он чувствовал себя изгоем. Мы причиняли боль бедному Джону. Это было очень отвратительно и жестоко. Мы понимали, что у Джона есть какие-то психические расстройства..."

В первое же лето Нэш, Цвейфель и еще один студент отправились исследовать подземные пещеры и туннели Питтсбурга. Вдруг, остановившись в кромешной темноте, Нэш повернулся и сказал: "А прикиньте, если нас тут завалит и мы не сможем выбраться, нам придется стать гомосексуалистами". Цвейфель, которому тогда было всего пятнадцать, просто оторопел от этих слов. Но однажды ночью, во время каникул, приуроченных к Дню благодарения, Нэш забрался в кровать к спящему сокурснику и начал к нему приставать.

Живя в дали от дома в окружении таких же студентов, Нэш начал открывать в себе влечение к юношам. Для него было естественным говорить об этом, но все его разговоры и действия встречали язвительные насмешки и оскорбления. Цвейфель и другие студенты начали обзывать Джона гомиком и Нэш-миком. "Когда Нэш признался в своей ориентации, - вспоминал Сигел, - ему пришлось несладко. Он изрядно натерпелся". Несомненно, Джону его новые прозвища казались оскорбительными, и его злость только увеличивалась.

Сокурсники издевались над ним, как могли. Сначала Ханс Вайнбергер и несколько других студентов взяли тумбочку и, используя ее в качестве тарана, вышибли дверь в комнату Нэша. В другой раз Цвейфель с друзьями, зная, что Нэш абсолютно не переносит табачного дыма, сконструировали хитрую штуковину, которая могла вобрать в себя дым из целой пачки сигарет, окружили комнату Нэша и начали через все щели задымлять его комнату. "Комната мгновенно наполнилась едким дымом, - вспоминал Цвейфель. - Нэш пришел в ярость. Он с криком выбежал из комнаты, схватил Джека [Уочтмана], кинул его на кровать, сорвал с него рубашку и начал колотить по спине. После этого он убежал из комнаты".

Нэш защищался, как мог. Он не был подкован в искусстве язвительных оскорблений, поэтому все это выглядело как-то очень по-детски. "Ты дурак!", - обычно кричал он. Нэш открыто выказывал презрение к студентам, которых он считал ниже соего интеллектуального уровня. "Он всех нас презирал, называя нас неучами", - вспоминал Сигел. По прошествии года, когда гений Нэша начали постепенно признавать, он начал устраивать посиделки в студенческом центре. Подобно волшебнику на арене, орудующему шпагами и саблями, Нэш сидел в кресле и предлагал любому присутствующему дать ему любую задачу. Решал он их мгновенно. Многие студенты использовали эти посиделки для решения своих домашних заданий. Нэш был изгоем, но это не мешало ему быть настоящей звездой.

***

Джон, нахмурившись, смотрел на свежее объявление, вывешенное на стенде возле факультета математики. Он долго стоял, как вкопанный, не веря тому, что не попал в пятерку лучших.

Все его надежды на мгновенную сиюминутную славу были разрушены. Традиционное соревнование среди математиков, носящее имя Уильяма Лоуэлла Патнэма из известной бостонской династии математиков, - это престижное ежегодное мероприятие для студентов со всей страны. В наши дни это соревнование привлекает внимание более двух тысяч соискателей. В марте 1947 года претендентов было всего 120. Но несмотря на относительно малое количество участников, первые места в этом соревновании служили своеобразным трамплином в карьере студентов и позволяли им на какое-то время оказаться в центре внимания математической общественности.

В то время, как, впрочем, и сейчас, конкурсантам предлагалось двенадцать задач и полчаса времени на каждую. Задачи всегда были невероятно сложными. Как тогда, так и сегодня средний балл из 120 возможных очков составлял ноль. Это означает, что как минимум половина участников не могла решить и одной задачи, несмотря на то, что большинство из них были выдвинуты на соревнование своими факультетами. Чтобы выиграть соревнование или оказаться в Топ-5 конкурсант должен был обладать невероятно быстрым и острым умом. Что касается денежных призов, в то время студенты, занявшие с первого по десятое место получали от двадцати до сорока долларов, а первые пять дополнительно получали от двухсот до четырехсот долларов, к тому же, они моментально становились знаменитостями в математическом мире и, по сути, гарантировали себе место в качестве аспирантов в лучших университетах страны. Разные университеты по-разному относились к результатам этого конкурса, но для поступления в Гарвард они имели огромное значение. В тот год руководство Гарварда пообещало полторы тысячи долларов одному из победителей конкурса Патнэма.

Нэш дважды принимал участие в этом соревновании - на первом и втором курсах обучения в Институте Карнеги. Со второй попытки он смог попасть в десятку лучших, но пятерка по-прежнему была для него закрыта. В 1946 году преподаватель математики по фамилии Московиц на своих уроках использовал задачи из конкурса Патнэма прошлых лет. Нэш запросто решал задачи, которые не могли решить остальные студенты и сам Московиц. Джон считал позорным то, что он так и не смог попасть в пятерку лучших, а Джордж Хинман смог.

Другой на месте Нэша не воспринял бы свои результаты как неудачу, особенно учитывая, что сначала он учился на химическом факультете, и только позже перешел в стан математиков. К тому же, все преподаватели хвалили его и прочили ему блестящее будущее. Но для 19-летнего юноши, который жил в постоянном конфликте со всеми своими сверстниками и коллегами, похвалы от Ричарда Даффина и Джона Синга были слишком слабым утешением. Нэш стремился к признанию своего таланта с точки зрения объективной реальности, без эмоциональных и субъективных примесей. "Он всегда хотел знать реальную оценку своих знаний, - вспоминал Гарольд Кун. - Для него было очень важно находиться в клубе лучших". Спустя десятилетия, когда Джон Нэш получил всемирное признание в виде Нобелевской премии, в своей краткой биографии лауреата он написал, что те неудачи в конкурсе Патнэма явились поворотным моментом в его академической карьере. Сегодня Нэш по-прежнему оценивает математиков словами: "Так-так, значит, он трижды выигрывал конкурс Патнэма..."

Осенью 1947 года на одном из занятий Ричард Даффин долго стоял у доски, нахмурив брови. Он был хорошо знаком с гильбертовыми пространствами, но к этой лекции он готовился второпях, и его же собственное доказательство завело его в тупик. Время шло, а преподаватель так и не мог продвинуться дальше.

Пятеро студентов выпускного класса начали нервничать. Ханс Вайнбергер, австриец по рождению, читал "Mathematische Grundlagen der Quantenmechanik" в оригинале и часто мог объяснить нюансы и тонкости из книги Джона фон Неймана, которую Даффин использовал в качестве учебного пособия. Но сейчас и он ничем не мог помочь. После нескольких минут гнетущего молчания все обернулись и посмотрели на нескладного юношу с последней парты, который неустанно ерзал на стуле. "Ну ладно, Джон, - сказал Даффин. - Иди к доске. Посмотрим, сможешь ли ты помочь нам выпутаться из этой ситуации". Нэш тут же подскочил и помчался к доске.

"Он был намного более одарен, чем все остальные студенты, - вспоминал Ботт. - Невероятно сложные задачи для него были чем-то естественным для понимания. Когда преподаватель запутывался в решении, Нэш всегда мог помочь. У него всегда были наготове отличные примеры и контрпримеры".

Незадолго до своей смерти в 1995 году Ричард Даффин сказал: "У меня была возможность говорить с Нэшем. После одного из занятий он завел разговор о теореме Брауэра о неподвижной точке. Он доказывал ее при помощи принципа противоречия. Даже не знаю, слышал ли он когда-нибудь о Брауэре..."

Нэш посещал курсы Даффина только в последний год своего обучения в Карнеги. К девятнадцати годам он приобрел стиль работы зрелого математика. "Он всегда старался упростить любую задачу до чего-то осязаемого, - вспоминал Ричард Даффин, - привести любое выражение к чему-то простому и знакомому. Он всегда тщательно изучал методику перед тем, как ее использовать, пытался решать более мелкие задачи, подставляя в них какие-то значения. Сриниваса Рамануджан в свое время говорил, что его доказательства диктуют ему духи, Пуанкаре заявлял, что вывел свою теорему, выходя из автобуса".

Нэш любил задачи общего характера. Он не был слишком успешен в решении мелких головоломок. "Он был своего рода мечтателем, витающим в облаках, - вспоминал Ботт. - Он мог думать часами. За этим процессом очень интересно было наблюдать. Другие в это время сидели, уткнувшись носом в книгу". Вайнбергер говорил о том, что Нэш знал гораздо больше, чем все его сокурсники. "Джон работал над такими вещами, - продолжал он, - которых мы даже не понимали. У него был невероятный запас знаний. Он знал теорию чисел в совершенстве!" "Его настоящей любовью были диофантовы уравнения, - вспоминал Сигел. - Никто из нас о них ничего не знал, но Нэш постоянно с ними работал".

Из этих студенческих историй понятно, что многие интересы Нэша - теория чисел, диофантовы уравнения, квантовая механика, теория относительности - зародились еще в ранние годы. Доподлинно неизвестно, изучал ли Нэш теорию игр в Институте Карнеги, сам он об этом никогда не говорил. Однако он посещал курс международной торговли - единственный непрофильный предмет по экономике. Именно на этих занятиях Нэш впервые начал задумываться о том, за что через многие десятилетия получил Нобелевскую премию.

К весне 1948 года, когда Джон уже заканчивал последний курс обучения в Институте Карнеги, он получил приглашение продолжить обучение от четырех крупнейших университетов страны - Гарварда, Принстона, Чикаго и Мичигана. Это был сложный, но необходимый для продолжения академической карьеры выбор.

Первым выбором Джона был Гарвард. Он всем говорил, что в Гарварде самый сильный математический факультет. Кроме того, его привлекала история и социальный статус этого бостонского заведения. В отличие от университетов Чикаго, Принстона и Мичигана, в которых были европейские факультеты, Гарвард славился своей национальной направленностью. В общем, Гарвардский университет был для Джона Нэша приоритетом номер один, ему очень хотелось стать его неотъемлемой частью.

Единственной проблемой было то, что Гарвард предложил Нэшу немного меньше денег, чем Принстон. Посчитав, что такая скупость явилась следствием его не слишком хороших результатов на конкурсе Патнэма, Нэш решил, что Гарвард не слишком жаждет видеть его в своих рядах. Это и явилось причиной его отказа. Спустя пятьдесят лет, в своей нобелевском автобиографическом очерке Нэш не забыл упомянуть об этом прохладном к себе отношении со стороны одного из лучших университетов страны: "На последнем курсе Института Карнеги мне поступили предложения продолжить обучение в Гарварде и Принстоне. Последний оказался более щедрым, не придав особого значения тому, что я ни разу не выигрывал конкурс Патнэма".

Принстон стремительно развивался. Начиная с 30-х годов двадцатого века этот университет собрал под своим крылом большинство талантливых студентов и аспирантов. При этом Принстон действовал более выборочно, принимая в свои ряды каждый год не более десяти тщательно отобранных стипендиатов. Для сравнения, Гарвард набирал ежегодно порядка двадцати пяти аспирантов. В Принстоне не смотрели на результаты стипендиатов в конкурсе Патнэма или других соревнованиях, им важно было лишь мнение видных и уважаемых математиков о кандидатах. И если уж Принстонский университет нацеливался на какого-то студента, они делали все возможное для того, чтобы его заполучить.

Даффин и Синг настаивали на том, чтобы Нэш выбрал именно Принстон. По их мнению, этот университет делал упор на изучение чистых наук и был полон специалистов по топологии, алгебре и теории чисел. Даффин считал, что Нэшу, как специалисту по чистой математике, по интересам и темпераменту больше подходит именно Принстон. "Я думал, что Нэш будет заниматься исключительно чистой математикой, - вспоминал Даффин. - В Принстоне работали лучшие специалисты по топологии, поэтому я и советовал ему именно Принстон". Единственное, что Джон знал о Принстонском университете, это то, что там преподавали Альберт Эйнштейн, Джон фон Нейман и еще несколько видных выходцев из Европы. Но в целом многоязычная математическая среда Принстона делала его в глазах Нэша второсортным учебным заведением.

Почувствовав нерешительность Нэша, председатель принстонского факультета математики Соломон Лефшец написал ему лично письмо с приглашением в Принстон и предложил ему хорошую стипендию и членство в обществе С. Кеннеди. Такое повышенное внимание окончательно убедило Джона. Стипендия размером $1,150 с лихвой покрывала расходы на обучение ($450) и проживание ($200), и еще оставалось на безбедную жизнь.

Для Нэша это имело решающее значение. Разницу в деньгах между Принстоном и Гарвардом нельзя было назвать гигантской, но, как и часто в будущем, даже небольшая разница в деньгах имела для Нэша серьезное значение. Было ясно, что повышенную стипендию, которую предложил ему Принстон, Нэш расценивал как лишнюю оценку своего таланта. Личное обращение Лефшеца и лестное указание на его молодой возраст тоже играли свою роль. Заключительным аккордом стала фраза Лефшеца: "Мы предпочитаем приглашать подающих надежды юных студентов, сознание которых открыто для новых идей".

Но в ту весну Джона Нэша беспокоил не только выбор университета для продолжения обучения. Чем ближе был выпуск, тем больше Джон переживал за свое будущее. Вторая мировая война только недавно закончилась, и он опасался, что США будут вовлечены в новый военный конфликт, и что ему придется идти служить в пехоту. Газеты, которые Джон регулярно читал, пестрили все новыми фактами - советские войска блокировали Берлин, американо-британские воздушные силы продолжают переброску войск, разгорается холодная война... Джон и думать не хотел о том, что в его будущее могут вмешаться силы, которые от него не зависят, и все время пытался защитить себя и свои планы от угрозы стороннего вмешательства.

Как же он обрадовался, когда Соломон Лефшец предложил ему поработать летом над научно-исследовательским проектом ВМС США. Проект, базировавшийся в Уайт Оук, штат Мэриленд, возглавлял бывший студент Лефшеца Клиффорд Амброуз Трусдел. В начале апреля Нэш написал Лефшецу следующее: "В случае, если США будут вовлечены в новый военный конфликт, думаю, я смогу принести больше пользы, работая над научно-исследовательским проектом, нежели воюя в пехоте. Полагаю, моя работа над данным проектом этим летом станет первым шагом на пути к этой возможности".

Несмотря на то, что Нэш не показывал признаков душевного страдания, все же волнение в период между окончанием Института Карнеги и поступлением в Принстон, ощущалось.

Уайт Оук находится в пригороде Вашингтона. В 50-е годы это была сырая заболоченная местность, в которой нередко можно было встретить енотов, опоссумов и змей. Группа математиков, занятых в проекте, наполовину состояла из американцев, работавших здесь с середины войны, оставшейся частью были немецкие военнопленные. Нэш снял у полицейского комнату в деловом районе Вашингтона и каждое утро добирался до места работы в компании двух немцев.

Джон с нетерпением ждал этой летней практики. Лефшец пообещал, что работа будет чисто математической. Трусдел - довольно толковый математик - хорошо справлялся с руководящей должностью и вдохновлял математиков на работу. Нэшу был, по сути, дан карт-бланш - никаких обязательств и инструкций. Единственное, что сказал Трусдел, это то, что он надеется, что Нэш до конца лета внесет посильный вклад в проект. Но у Джона ничего не получалось. К концу лета он не продвинулся ни в одной из задач, которые они с Трусделом обсуждали перед началом проекта. По окончании работы он был вынужден извиниться перед Трусделом за потраченное зря время.

Большую часть времени Нэш бесцельно прогуливался по округе, погруженный в свои мысли. Шарлотта Трусдел - жена и помощница Клиффорда - вспоминала, что Нэш выглядел очень юным, "как шестнадцатилетний мальчишка", и почти ни с кем не общался. Однажды Шарлотта спросила его, о чем он думает, на что он, в свою очередь, спросил ее, не кажется ли ей, что было бы прикольно подложить его коллегам-математикам на рабочие кресла змей. "Он этого не сделал, - вспоминала Шарлотта, - но он действительно об этом думал".


Глава Третья. Принстон. Центр вселенной (осень 1948)

"...причудливая и чопорная деревня..." - Альберт Эйнштейн
"...математический центр вселенной..." - Харальд Бор

Джон Нэш прибыл в Принстон, Нью-Джерси, в самом начале сентября 1948 года, аккурат в День труда и период выборов Президента США. Ему было всего двадцать...

Тема еще АКТУАЛЬНА! Почему нет продолжения?! Очень интересно!!!

Пожалуйстааааааааа, выкладывайте дальше!! Вы единственный спаситель :( Эта книгу ни в интернете, ни в магазинах не найдешь(

Если проблема со временем - могу помочь с переводом в обмен на оригинал. :)

На самом деле Нэш куда менее приглядная личность, чем было показано в фильме. О многих вещах и аспектах было просто не сказано, что сохраняет человечность в его образе, хотя и его гениальность не вызывает сомнений. Но в тоже время меня поражает его жена. Будучи молодой красивой девушкой, она три года промучилась с ним, перед тем как оставить, что бы потом вернуться и помочь ему вновь начать походить на нормального человека. Странно, что в фильме её роль показывается весьма проходной.

nasar_sylvia_a_beautiful_mind.rar (5 мегабайт) Кол-во скачиваний: 447

Перевод пошёл хуже, чем я ожидал. Странно, учитывая, что подобную литературу (в отличии от Пратчетта, не говоря уже о Диккенсе, которого вообще не могу осилить) я читаю без словаря . Поэтому буду выкладывать микро-кусками, обновляя, но постараюсь в среднем раз несколько раз в день.

К сожалению на компе нет редактора русского, так что любые правки приветствуются. Да и вообще любые советы о переводе, редакции are welcome.

Глава Третья. Принстон. Центр вселенной (осень 1948)

"...причудливая и чопорная деревня..." - Альберт Эйнштейн
"...математический центр вселенной..." - Харальд Бор

Нэш прибыл в Принстон, штат Нью-Джерси, в День труда 1948года,
начало предвыборной гонки между Труманом и Дьюи. Ему двадцать лет. Он
приезжает на поезде прямо из Хинтона, рядом с Блуфелдом, через
Вашингтон и Филадельфию, одетый в новый костюм с громоздким чемоданом,
забитым постельным бельем, одеждой, письмами, записками и несколькими
книжками. Нетерпеливый и полный энергии он сходит в Принстон-Джанкшен,
невзрачном маленьком анклаве среднего класса в нескольких милях напрямую
от Принстона и устремляется к Динки, маленькому одновагонному поезду,
курсирующему к университету и обратно.
То, что он увидел, было живописной, дореволюционной деревней окруженной
пологими холмами с лесами, ручьями и лоскутным одеялом кукурузных полей. Заселенный
квакерами с конца семнадцатого века, Принстон был местом знаменитой победой
Вашингтона над британцами и, в течении короткой 6-месячной интерлюдии, был де-факто
столицей новой республики. Со своим строениями в колледж-готическом стиле, укрывшимися
среди пышных деревьев, каменными церквями и величавыми старинными домами город каждым
дюймом выглядел состоятельным, ухоженным пригородом Нью-Йорка и Филадельфии, чем, по факту,
и являлся. Главной улицей в городе была Нассау стрит - спокойная, с магазинами модной одежды,
парой таверн, аптекой и банком. Она была вымощена до войны,но велосипедисты и пешеходы
всё еще считались большой частью траффика. В "По эту сторону рая" Фрэнсис Скотт Фицджеральд
описал Принстон времен Первой Мировой войны как "самый приятный загородный клуб в Америке".
Эйнштейн назвал его "причудливой, чопорной деревней" в 1930-х. Великая депрессия и войны
едва ли изменили это место.Мэй Веблен, жена состоятельного принстонского математика Освальда
Веблена, могла все ещё определить по имени каждую отдельно взятую семью, белую и чёрную,
богатую и малообеспеченную, в каждом отдельном доме в городе. Вновь прибывшие неизменно
чувствовали запуганными этой знатностью. Один математик с Западного побережья вспоминал:" Я
всегда чувствовал себя так, как будто моя ширинка была расстёгнута".

Даже университетское здание математического факультета вызывало в воображении образы
эксклюзивности и достатка. "Файн Холл - , я полагаю, самое роскошное здание когда-либо посвященное математике" - сказал завистливо один из европейских эмигрантов. Оно было остроконечным, из нео-готического красного кирпича с шиферной кровлей, построенным в стиле напоминающим Коллеж_де_Франс в Париже и Оксфордский университет. В его угловых камнях были свинцовые ящики с копиями работ математиков Принстона и рабочими инструментами: двумя карандашами, одним куском мела и, конечно, ластиком. Созданное Освальдом Вебленом, племянником великого социолога Торстейна Веблена, он было замыслено как святилище, которое математики будут "неохотно покидать". Коридоры из потускневшего камня, что опоясывают здания были прекрасны как и для уединенных прогулок, так и для математических бесед. Девять "учительских" - не кабинетов! - для старших профессоров, с резными панелями, скрытыми шкафами для бумаг, классными досками, которые открывались как алтари, восточными коврами и массивной мебелью в мягкой обивке. Как жест срочности быстро развивающегося математического предприятия каждый кабинет был оборудован телефоном и каждый лифт лампой для чтения. Его прекрасно заполненная библиотека на четвертом этаже с богатейшей коллекцией математических журналов и книг в мире была открыта двадцать четыре часа в день. Математики с любовью к теннису (корты были неподалеку) не должны были заходить домой перед тем как вернуться в свои кабинеты - там были раздевалка с душем. Когда его двери открылись в 1921 году, один из поэтичный студент назвал его " загородным клубом для математики, где можно принять ванну"


Совсем забыл, что время на редакцию поста сильно ограничено. Тогда придётся вернуться к большим кускам раз в несколько дней.

Хорошо, что "мое дело" живет. :) У меня самого времени сейчас просто ноль, увы. Но прям хочется вновь взять в руки шашки. :)

Глава 3. Часть 3.
Принстон в 1948 году был для математиков тем же, чем Париж когда-то был для художников и писателей, Вена для психоаналитиков и архитекторов и древние Афины для философов и драматургов. Харольд Бор, брат физика Нильса Бора, объявил его (Принстон) “математическим центром вселенной” в 1936 г. Когда деканы математических факультетов организовали их первый съезд после Второй Мировой войны, он состоялся в Принстоне. В Файн Холле размещался самый конкурентоспособный, самый современный факультет математике в мире. Прямо рядом, родственный, а по факту лучший в стране, физический факультет, чьи представители, включая Евгения Вигнера, уехали в Иллинойс, Калифорнию и Нью-Мехико в течении войны, таща за собой куски лабораторного оборудования, чтобы помочь построить атомную бомбу. В миле или около того, там где раньше была Олден Фарм, был Институт перспективных исследований, современный аналог Академии Платона, где Эйнштейн, Гёдель, Оппенхаймер и фон Нейманн исписывали их классные доски и устраивали научные семинары. Посетители и студенты со всех сторон света устремлялись в этот многоязычный математический оазис, в пятидесяти милях к югу от Нью-Йорка. То, что было высказано на семинаре в Принстоне на одной недели, точно становилось предметом обсуждения в Париже и Беркли на следующей недели, и в Москве и Токио ещё неделю спустя.
“Это трудно узнать что-то об Америке в Принстоне, - писал ассистент Эйнштейна, Леопольд Инфелд, в своих мемуарах , - гораздо больше, чем узнать об Англии в Кэмбридже. В Файн Холле говорили по-английски на стольких различных акцентах, что сформировавшиеся смесь была названа английским Файн Холла. … Воздух был полон математических идей и формул. Вам нужно только распрямить свою руку, сжать её быстро и вы чувствуете как вы поймали математический воздух и что несколько формул прилипло к вашей ладони. Если кто-то захочет увидеть известного математика, он не должен идти к нему, достаточно тихо присесть в Принстоне и рано или поздно он обязан прийти в Файн Холл”
Уникальная позиция Принстона в мире математики была достигнута практически за одну ночь, едва ли дюжину лет ранее. Университет появился раньше Республики [прим. - в смысле федеративной республики, текущего строя США] на добрых двадцать лет. Он начался как колледж Нью-Джерси в 1746 году, основанный пресвитерианами. Он не становился Принстоном до 1896 и не возглавлялся мирянином до 1903 года, когда Вудро Вильсон стал его президентом. Даже тогда, тем не менее, Принстон был университетом только по названию - “гиблым местом”, “переросшей подготовительной школой [в Штатах специальные школы для подготовки к поступлению в университет, наряду с остальными школами ведут всестороннее обучение, не забывая и о физическом воспитании однако отличаются эксклюзивностью, элитарностью], особенно, когда он перешёл в научную сферу. В этом плане, Принстон просто походил на всю остальную нацию, которая “восхищалась изобретательностью янки, но видела мало пользы от абстрактной математике”, как обронил один историк. В том время как в Европе было три дюжины профессоров с их кафедрами [в оригинале, chaired professor, то есть он что-то возглавляет, как правило кафедру или факультет или лабораторию] которые не делали почти ничего, кроме как создавали новую математику, в Америке не было ни одного. Молодые американцы должны были путешествовать в Европу для получения степени выше бакалавра. Типичный американский математик преподавал пятнадцать-двадцать часов в неделю, что учитывало всех от старшеклассников до студентов бакалавриата, сводя концы с концами на незначительную зарплату и с малейшим побуждением и возможностью к научным изысканиям. Вынужденные вдалбливать конические сечения в головы скучающих студентов профессоры Принстона были, возможно, не были в таких комфортных условиях, как их предшественники из семнадцатого века которые практиковали право (Ферма), состояли на службе у монарха (Декарт) или занимали профессорскую должность с незначительными преподавательскими обязанностями (Ньютон). Когда Соломон Лифшиц прибыл в Принстон в 1924 году, “там были только семь человек вовлечённые в математические исследования”, вспоминал Лившиц. “Вначале у нас не было своего рабочего места. Каждый работал дома”. Принстонские физики были в той же лодке, всё ещё живущие в эпохе Томаса Эдисона и Александра Грэхама Белла, занятые измерениями электричества и наблюдениями за лабораториями первокурсников. Генри Норрис Рассел, выдающийся астроном к 1920-м годам, подвергался давлению со стороны администрации Принстона, потому что уделял слишком много времени собственным научным исследованиям, жертвуя обучением студентов. В своем пренебрежении научными исследованиями, Принстон не сильно отличался от Йеля или Гарварда. Йельский университет отказывался в течении семи лет платить зарплату физику Вилларду Гиббсу, уже известному в Европе, на тех основаниях, что его исследования были “неактуальны”.
Пока математика и физика прозябала в Принстоне и других американских университетах, в трех тысячах миль оттуда происходила революция в математике и физике в таких интеллектуальных центрах как Гёттинген, Берлин, Будапешт, Вена, Париж и Рим.
Джон Д. Дэвис, историк, пишет о драматичной революции в понимание самой природы материи:” Абсолютный мир классической Ньютоновской физики разваливался и интеллектуальное волнение было повсюду. Тогда в 1905 году неизвестный теоретик в патентном бюро в Берне, Альберт Эйнштейн, опубликовал четыре эпохальные работы сопоставимые с Ньютоновским мгновенным прыжком к славе. Наиболее значительной была так называемая Специальная Теория Относительности, которая предполагала, что масса была просто застывшей энергией, энергия - освобожденной материей, пространство и время, ранее считавшиеся абсолютными, теперь были зависимы от относительного движения. Десять лет спустя он сформулировал Общую Теорию Относительности, полагая, что гравитация - суть функция материи, и воздействует на свет точно также как и на материальные частицы. Свет, другими словами, не распространялся по прямым. Ньютоновские законы описывали не реальную вселенную, а вселенную, наблюдаемую через воображаемые очки гравитации. Более того, он изложил набор математических законов с помощью которых вселенная может быть описана, проективные законы и законы движения.”
Примерно в это же время в университете Гёттингена немецкий математический гений Давид Гильберт устроил революцию в математике. Гильберт изложил известную программу в 1900 году цель которой была не меньше, чем “аксиоматизация всей математике, что бы она могла быть разобрана и решена в рабочем порядке”.

Глава 3. Часть 4/4

Гётинген стал центром движения по приданию существовавшей на тот момент математики более прочного фундамента :” Программа Гильберта всплыла на рубеже веков как ответ на ощущавшийся кризис в математике” пишет историк Роберт Леонард. “Цель была в подвижке математиков привести в порядок Канторовскую теорию множеств, поставить её на прочную аксиоматическую основу, основу из конечного числа постулатов.. Это стало важным смещением акцентов в сторону абстракции в математике”. Математика двигалась дальше и дальше от “интуитивного содержания, в данном случае, наш повседневный мир поверхностей и прямых линий, в сторону ситуаций, в которых математические термины были очищены от их прямого эмпирического смысла и просто определены аксиоматически в рамках теории. Настала эра формализма.”
Работа Гильберта и его учеников, среди них будущие звезды Принстона 30х и 40х годов такие как Герман Вейль и Джон фон Нейман, также придала мощный импульс к применению математики к проблемам до того времени считавшимся неподатливыми очень формальному подходу. Гильберт и другие были достаточно успешны в расширении аксиоматического подхода к различным областям, наиболее очевидной была физика, в частности “новая физика” “квантовой механики”, но также и логика, и новая теория игр.
Однако в течении первых двадцати пяти лет столетия, как пишет Дэвис, Принстон и естественно всё американское научное сообщество “осталось в стороне от столь драматично быстрого развития”. Катализатором для трансформации Принстона в мировую столицу математики и теоретической физики оказался случай, случайная дружба. Вудро Вильсон, как большинство других образованных американцев своёго времени, презирал математику, жалуясь, что “нормальный человек неизбежно восстанет против математики, мягкой формой пытки, которая может быть выучена лишь путем многочасового процесса зубрежки” И математика не играла никакой роли в его видении Принстона как настоящего университета с аспирантурой [в оригинале graduate college, что подразумевает возможность обучение на степень магистра и\или доктора, в отличии от undergraduate - бакалавра] и системой обучения, ориентированный на семинары и дискуссии вместо зубрёжки и заучивания наизусть. Но так уж вышло, что лучший друг Вильсона, Генри Бёчард Файн, был математиком. Когда Вильсон приступил к найму литературоведов и историков, как ответственных за поддержания и сохранения традиций, Файн спросил его: “Почему бы тебе не взять несколько технарей?”. Больше в знак дружбы, нежели чего-то ещё, Вильсон сказал да. После того как Вильсон оставил президентство в Принстоне ради Белого Дома в 1912 году, Файн стал деканом естественных и физ-мат наук и продолжил нанимать нескольких самых лучших учёных (речь опять исключительно о физике, математике и, возможно, естественных науках), среди них математики Г.Д. Бирхофф, Освальд Веблен и Лютор Эйзенхардт, чтобы учить аспирантов. Они были известны во всём Принстоне, как “Исследовательская команда Файна”. Студенты, ни один из которых специализировался в физике или математике, горько жаловались на “блестящие, но неразборчивые лекции с иностранным акцентом” и “европейский или полубожественный метод преподавания”.
Ядро исследовательской группы Файна могло бы распасться после преждевременной кончины декана в 1928 году в велосипедной аварии на Нассау стрит, если бы не несколько драматичных случаев частной филантропии, которые сделали Принстон магнитом для мировых звёзд математики. Большинство людей думает, что взлёт Америки к выдающемуся положению в науке был продуктом Второй Мировой войны. Но на самом деле состояния накопленные в период между позолоченными восьмидесятыми и ревущими двадцати вымостили этот путь.
Рокфеллеры сделали их миллионы на угле, нефти, стали, железных дорогах и банковском деле; другими словами на гигантском переходе к индустриализации, который изменил такие города как Блуфилд и Питсбург в их поздние девяностые и начале двадцатого века. Семья и их представители начали жертвовать часть денег, когда их побудила неудовлетворенность в состоянии высшего образования в Америке и сильная вера, что “нация, которая не участвует в развитии науки, не может иметь свои собственные научные достижения”. Буду осведомленными о происходящей в Европе научной революции, Фонд Рокфеллера и его филиалы стали посылать американских аспирантов, включая Роберта Оппенхаймера, за границу. К середине 1920-х годов, Фонд Рокфеллера решил, “вместо того, чтобы посылать Магомеда к горе, он приведет гору к Магомеду”. На том и порешили импортировать европейцев. Для финансирования условий, фонд привлек не только собственный доход, но и 19 миллионов долларов собственного капитала (близко к 150 миллионам на сегодняшний день). Пока Виклифф Роуз, философ из руководства Фонда Рокфеллера, прочесывал такие европейские научные столицы как Берлин и Будапешт в поисках новых идей и встречал их авторов, фонд выбрал три американских университета, среди них и Принстон, для получения основной части его щедрости. Гранты дали возможность Принстону открыть пять позиций для профессоров c щедрыми зарплатами и финансированием исследований в европейском стиле, плюс исследовательский фонд для поддержки студентов и аспирантов.
Среди первых европейских звёзд прибывших в Принстов в 1930 году были два молодых гения венгерского происхождения, Джон фон Нейман, блестящий студент Гильберта и Германа Вейля, и Евгений Вигнер, физик, который дошёл до получения Нобелевской премии по физике в 1963, не за его жизненно важную работу над атомной бомбой, но за его исследования в структуре атома и его ядра. Эти двое разделили одну из позиций, обеспеченную Фондом Рокфеллера, проводя полгода в Принстоне и другую половину в своих родных университетах в Берлине и Будапеште. Согласно автобиографии Вигнера, поначалу они были несчастливы, тосковали по европейской страсти теоретических дискуссий и своим кафе, душевным стихийным семинарам профессоров и студентов где обсуждались последние исследования. Вигнер задавался вопросом были ли они свадебными генералами, как лже-Готические здания. Однако фон Нейман, восторженный поклонник всего американского адаптировался куда быстрее. Вместе с исчезающими возможностями для научной работы в Европе в течении Великой Депрессии, и возрастающими ограничениями на научную работы для евреев в немецких университетах, они решили остаться.
Результатом второго акта филантропии, оказавшийся куда более удачливым, чем предприятие Рокфеллеров, оказалось создание независимого Института Перспективных Исследований в Принстоне. Бамбергеры были основателями сети универмагов, которые открыли свой первый магазин в Нью-Арке и сделали состояние на магазинах текстиля. Владельцы, брат и сестра, продали свой бизнес за шесть недель до биржевого краха в 1929 году. С общим состоянием в 25 миллионов они решили выразить благодарность штату Нью-Джерси. Они подумывали о спонсировании медшколы для дантистов. Эксперт в области медицинского образования, Абрахам Флекснер вскоре убедил бросить идею с медшколы, а вместо этого основать первоклассный исследовательский институт без учителей, студентов, классов, а лишь с одними учёными, защищенными от превратностей и давлении внешнего мира. Флекснер поигрался с идеей создания школы экономики как основы института, но вскоре убежденный, что математика была здравым выбором поскольку была более фундаментальной. Более того, в этом выборе было бесконечно больше единодушия с математиками по поводу того, кто является лучшими людьми. Расположение института всё ещё висело в воздухе. Нью-Арк, с его красильными фабриками и скотобойнями, не представлял никакой привлекательности для международной команды суперзвезд среди науки, которую Флекснер надеялся собрать. Принстон же представлял. Легенда гласит, что это был Освальд Веблен, кто убедил Бамбергеров, что Принстон действительно может считаться (“в топологическом смысле”, как он подметил) пригородом Нью-Арка.
C рвением и полными карманами денег, походя на любого импрессарио, Флекснер начал всемирный поиск звезд, заманивая неслыханными зарплатами, щедрыми надбавками и обещанием полной независимости. Его начинания совпали с захватом Гитлером немецкого правительства, массовому изгнанию евреев из немецких университетов, и возрастающему страху следующей мировой войны. После трёх лет деликатных переговоров, Эйнштейн, суперзвезда среди всех ученых, согласился стать вторым членов в Математическом факультете при институте, что вызвало едкое замечание одного из его друзей в Германии “Римский Папа физики переехал, и теперь Соединенные Штаты станут центром естественных наук”. Курт Гёдель, венский вундеркинд в логике, также согласился в 1933 году, как и Герман Вейль, восходящая звезда немецкой математики, последовал за Эйнштейном годом спустя. Вейль настаивал, как условие принятие им соглашения, что Институт возьмёт молодую звезду из следующего поколения. Фон Нейман, кому только что исполнилось 30, был переманен из университета, чтобы стать самым молодым профессором в Институте. Буквально за одну ночь Принстон стал Гётингеном.
Профессоры Института поначалу разделяли роскошные кабинеты Файн Холла со своими коллегами из университета. Они освободили их в 1939 году, когда был построен институтский Фалд Холл, кирпичное здание в нео-георгианском стиле посреди широких газонов, окруженное лесами, и прудом всего лишь в миле или двух неподалеку. К тому времени как прибыли Эйнштейн и другие, профессоры из Института и Принстона стали семьей и группы продолжали перемешиваться как родственники из провинции. Они сотрудничали в научных изысканиях, совместно редактировали журналы и посещали лекции, семинары, чаепития друг друга. Единодушие, что было в Институте, облегчало привлечение наиболее блистательных студентов и преподавателей в университет, пока действующий математический факультет был как магнит для приезжих или работающих на постоянной основе в институте.
На контрасте, Гарвард, когда-то жемчужина американской математики, пребывал в стадии “затмения” к концу 1940-х годов. Его легендарный руководитель Г.Д. Бирхофф был мертв. Некоторые из наиболее ярких его дарований, включая Маршалла Стоуна, Марстона Морзе и Хасслера Витнея, недавно покинули его, два из них ради Института Перспективных Исследований. Эйнштейн, привыкший жаловаться внутри института, что “Бирхофф - это один из ведущих мировых ученых-антисемитов”. Было ли или нет это правдой, предвзятость Бирхоффа не позволила воспользоваться ситуацией в связи с эмиграцией блестящих еврейский математиков из нацистской Германии. Разумеется, Гарвард также проигнорировал Норберта Виннера, наиболее талантливого в своём поколении родившегося в Америке математика, отца кибернетики и создателя строго математического описания броуновского движения. Так уж получилось, что Винер был еврей и как Пол Самуэльсон, будущий лауреат нобелевской премии по экономике, он нашёл прибежище вдалеке от Кэмбриджа в МТИ, тогда чуть более чем инженерной школе [что-то между нашим ПТУ и ВУЗ] наравне с Технологичным Институтом Карнеги.
Виллиам Джеймс, выдающийся американский филосфоов и старший брат писателя Генри Джеймса, однажды написал о критической массе гениев, заставляющей “трястись и вибрировать” всю цивилизацию. Но человек на улице не чувствовал тех толчков исходящих из Принстона до того, как Вторая Мировая война была практически закончена и эти странные люди с их смешными акцентами, своеобразной одеждой и страстью к неясным научным теориям, стали национальными героями.
С самого начала европейская утечка мозгов оказала незамедлительный и взбудораживающий эффект на американскую математику и теоретическую физику.Эмиграция собрала вместе группу гениев, которая принесла не только широкое и глубокое математическое ноу-хау, но и набор принципиально новых отношений. В частности, географическое происхождение этих математиков и физиков позволяло им по достоинству оценить смысл того гигантского объёма работ, что был сделан в Европе с начала столетия, и давало им большие возможности к применению математики к физике и инженерному делу. Многие из вновь пришедших были молоды и на пике своей научной деятельности.
Некоторые историки называли Вторую Мировую войну научной войной [почти везде в этом тексте под наукой понимается точные науки, в основном физика, математика, и почти никогда гуманитарные]. Но поскольку наука требует сложной математики, это было в большой степени математической войной, и военное напряжение достучалось до эклектичных талантов принстонского математического общества. Принстонские математики оказались вовлечены в шифрование и дешифрование. Прорыв к криптоанализе позволил Соединенным Штатам выиграть главную сражение, битву за Мидуэй, поворотную точку в морской войне между США и Японией. В Британии, Алан Тьюринг, который защитил звания доктора философии в Принстоне и провел несколько лет в Институте в 1930 годах, и его группа в Блетчи Парк расшифровала нацистский код незаметно для немцев, таким образом переломив ситуацию в противостоянии подлодок за контроль Атлантики.
Освальд Веблен и несколько его помощников существенным образом переписали научные труды по баллистике на Абердинском полигоне. Марстон Морзе, кто лишь недавно перебрался из Гарварда в Институт, возглавил соответствующий отдел в Главном штабе артилерийский войск. Другой математик, статистик из Принстона Сэм Вилкс, делал лучшие ежедневные прогнозы на позиции немецких подлодочной флотилии на основе предыдущих наблюдений.
Наиболее драматический вклад был в области боевой техники: радары, инфракрасные датчики, бомбардировщики, ракеты дальнего радиуса действия и торпеды глубоководного действия. Новое оружие было чрезвычайно дорогостоящим, и военные нуждались в математиках, чтобы те разработали новые методы оценки их эффективности и наиболее эффективный путь их использования. Поставленный научный подход был систематическим путем по получению новых данных, так необходимых военным. Сколько тонн взрывчатого вещества должна высвобождать бомба для нанесения конкретного ущерба? Должны ли самолеты быть сильно бронированы или освобождены от защиты, чтобы летать быстрее? Должен ли Рур подвергнуться бомбежке и как много бомб надо использовать? Все эти вопросы требовали математические таланты.
Максимальный вклад был конечно в создании атомной бомбы. Вигнер в Принстоне и Лео Сцилард в Колумбийском Университете составили вместе письмо, которое они принесли Эйнштейну на подпись, предупреждая президента Рузвельта, что немецкий физик Отто Хан в Институте Кайзера Фридриха в Берлине успешно расщепил атом урана. Лайз Мейтнер, австрийский еврей, который тайно бежал в Данию, предоставил математические расчёты как атомная бомба может быть собрана из этих выводов. Нильс Бор, датский физик, посетил Принстон в 1939 году и передал новости. “Это были скорее они, чем их коллеги, рожденные в Штатах, которые чувствовали военный потенциал нового знания” писал Дэвис. Рузвельт ответил созывом в октябре 1939, два месяца спустя начала войны, консультационного комитета по урану, который со временем стане Манхэттанским проектом.
Война обогатила и придала силы американской математике, реабилитировала тех, что отстоял эмигрантов и дал математическому сообществу право на плоды от послевоенного благополучия, которое последовало. Война продемонстрировала не только силу новых теорий, но и превосходство научного математического анализа над разумными догадками. Атомная бомба придала гигантский престиж Теории Относительности Эйнштейна, которую до этого рассматривалась как малая коррекция во всё ещё ценной механики Ньютона.
Принстон гордо восседал на вновь обретенном статусе математики в Американском обществе. Он обнаружил себя на острие науки не только в топологии, алгебре и теории чисел, но также в компьютерной теории, общих проблем управления и новой теории игр. К 1948 году все вернулись, и тревоги и раздражения 1930-х годы были сметены прочь чувством открытых возможностей и оптимизма. Наука и математика казались ключом к лучшему послевоенному миру. Внезапно правительство, в частности военные, захотели тратить деньги на абстрактные исследования. Журналы начали печататься. Строились планы на следующий мировой математический конгресс, первый после темных дней до войны.
Новое поколение хлынуло толпами, стремящиеся выпить до дна мудрость старого поколения, хотя уже и полное собственных идей и подходов. Там пока не было женщин, конечно, за исключением Мэри Картрайт из Оксфорда, которая была в Принстоне в тот год, но Принстон только делался доступным. Внезапно, быть евреем или иностранцем, иметь акцент рабочего класса, или окончить колледж не с восточного побережья не ставит больше преграды молодым ярким математикам. Наибольшее разделение в кампусе было внезапно на ”детей” и ветеранов войны, которые в их 25 с небольшим начинали аспирантуру наравне с двадцатилетними как Нэш. Математика не была больше профессией джентльменов, но чудесным динамичным занятием. “Было мнение, что человеческий разум может достичь всего с помощью математических идей” вспоминал позже принстонский студент той эпохи. Он добавлял: ”Послевоенные годы имели свои угрозы: Корейская война, Холодная войну, Коммунистический Китай, но по факту, в терминах науки, это был их потрясающий оптимизм. В Принстоне чувствовалось что ты не только близок к великой интеллектуальной революции, но и являешься её частью”.

Спасибо.

Огромнейшее спасибо!

Большое спасибо!!!

Спасибо вам переводчики!!! Тема актуальна! ПОЖАЛУЙСТА переводите дальше!