стихи

Последний пост:04.10.2019
11
1 13 14 15 16 24
  • Дмитрий Кондрашов



    Из Иосифа Бродского

    (Переводы с английского)



    Вариации на тему «V»



    – Птицы, вы, что взирали свыше на отступленье,

    вдруг развернулись, прянули в сторону неприятеля.

    Или над нами глумится ваше пернатое племя?

    Что ж, мы разбиты, но силы всё ещё не утратили.



    – Петь не имеет смысла перед толпой худосочной.

    Вороны и валькирии с их номерами коронными

    Ринулись нам на смену. На горизонте восточный

    Ветер играет кронами, словно аккордеонами.



    – Клинышки клювов! Взрывы в каждой прячутся пальме!

    Западный ветер с визгом ваши ноты непрочные

    в небо взметнёт, а мы вам что предлагаем? Память.

    Будущее неизвестно, но неизменно прошлое.



    – Ни погребальных костров, ни посмертного крова

    нашему племени в царстве тмина, ромашки, цикория.

    «Влипли! ...пли! ...пли!» – ваше последнее слово.

    Мы же не так примитивны. Нам подобает виктория.



    Моей дочери



    Будь у меня ещё одна жизнь, я бы пел – без хора –

    в кафе «Рафаэлла». Или сиживал там до упора.

    Или стоял как мебель, потолок подпирая,

    если менее щедрой окажется жизнь вторая.



    Впрочем, поскольку всякий новый век будет лаком

    до кофеина и джаза, – терпимо; покрытый лаком

    и пылью, я сквозь любую щёлку, прореху, пору

    лет через двадцать увижу твою лучшую пору.



    Твой отец будет рядом. Не забывай об этом.

    Разве что он обернётся каким-то иным предметом –

    вещью, превосходящей возрастом или весом

    тебя, за тобой следящей строго и с интересом.



    Прости безымянной вещи её любовь к назиданью.

    Всё, что тебе запомнится: некие очертанья,

    которые я утрачу – как только выйдут сроки.

    И потому, кончаясь, деревенеют строки.
    232/402
    Ответить Цитировать
    0
  • ИОСИФ БРОДСКИЙ «И ВЕЧНЫЙ БОЙ. ПОКОЙ НАМ ТОЛЬКО СНИТСЯ...»
    И вечный бой.
    Покой нам только снится.
    И пусть ничто
    не потревожит сны.
    Седая ночь,
    и дремлющие птицы
    качаются от синей тишины.

    И вечный бой.
    Атаки на рассвете.
    И пули,
    разучившиеся петь,
    кричали нам,
    что есть ещё Бессмертье...
    ... А мы хотели просто уцелеть.

    Простите нас.
    Мы до конца кипели,
    и мир воспринимали,
    как бруствер.
    Сердца рвались,
    метались и храпели,
    как лошади,
    попав под артобстрел.

    ...Скажите... там...
    чтоб больше не будили.
    Пускай ничто
    не потревожит сны.
    ...Что из того,
    что мы не победили,
    что из того,
    что не вернулись мы?..
    3/4
    Ответить Цитировать
    0
  • Бродский

    Presepio



    Младенец, Мария, Иосиф, цари,

    скотина, верблюды, их поводыри,

    в овчине до пят пастухи-исполины

    -- все стало набором игрушек из глины.



    В усыпанном блестками ватном снегу

    пылает костер. И потрогать фольгу

    звезды пальцем хочется; собственно, всеми

    пятью -- как младенцу тогда в Вифлееме.



    Тогда в Вифлееме все было крупней.

    Но глине приятно с фольгою над ней

    и ватой, разбросанной тут как попало,

    играть роль того, что из виду пропало.



    Теперь ты огромней, чем все они. Ты

    теперь с недоступной для них высоты

    -- полночным прохожим в окошко конурки --

    из космоса смотришь на эти фигурки.



    Там жизнь продолжается, так как века

    одних уменьшают в объеме, пока

    другие растут -- как случилось с тобою.

    Там бьются фигурки со снежной крупою,



    и самая меньшая пробует грудь.

    И тянет зажмуриться, либо -- шагнуть

    в другую галактику, в гулкой пустыне

    которой светил -- как песку в Палестине.



    декабрь 1991
    233/402
    Ответить Цитировать
    0
  • Бродский



    Science fiction



    Тыльная сторона светила не горячей

    слезящих мои зрачки

    его лицевых лучей;

    так же оно слепит неизвестных зевак

    через стеклянную дверь

    с литерами ЕФАК.1



    Лысеющий человек -- или, верней, почти,

    человек без пальто, зажмуриваясь, к пяти

    литрам крови своей, опираясь на

    стойку, присоединяет полный стакан вина.



    И, скорбя, что миры, вбирающие лучи

    солнца, жителям их

    видимы лишь в ночи,

    озирает он тень, стоящую за спиной;

    но неземная грусть

    быстротечней земной.



    15 января 1970, Ялта



    * Science Fiction -- Научная фантастика (англ.). (прим. в СИБ)



    1 В СИБ, буквы «ЕФАК» напечатаны в зеркально

    отраженном виде от «КАФЕ».
    234/402
    Ответить Цитировать
    0
  • Бродский

    А здесь жил Мельц. Душа, как говорят...



    А здесь жил Мельц. Душа, как говорят...

    Все было с ним до армии в порядке.

    Но, сняв противоатомный наряд,

    он обнаружил, что потеют пятки.

    Он тут же перевел себя в разряд

    больных, неприкасаемых. И взгляд

    его померк. Он вписывал в тетрадки

    свои за препаратом препарат.

    Тетрадки громоздились.

    В темноте

    он бешено метался по аптекам.

    Лекарства находились, но не те.

    Он льстил и переплачивал по чекам,

    глотал и тут же слушал в животе.

    Отчаивался. В этой суете

    он был, казалось, прежним человеком.

    И наконец он подошел к черте

    последней, как мне думалось.

    Но тут

    плюгавая соседка по квартире,

    по виду настоящий лилипут,

    взяла его за главный атрибут,

    еще реальный в сумеречном мире.

    Он всунул свою голову в хомут,

    и вот, не зная в собственном сортире

    спокойствия, он подал в институт.

    Нет, он не ожил. Кто-то за него

    науку грыз. И не преобразился.

    Он просто погрузился в естество

    и выволок того, кто мне грозился

    заняться плазмой, с криком «каково!?»

    Но вскоре, в довершение всего,

    он крепко и надолго заразился.

    И кончилось минутное родство

    с мальчишкой. Может, к лучшему.

    Он вновь

    болтается по клиникам без толка.

    Когда сестра выкачивает кровь

    из вены, он приходит ненадолго

    в себя — того, что с пятками. И бровь

    он морщит, словно колется иголка,

    способный только вымолвить, что «волка

    питают ноги», услыхав: «Любовь».



    1969
    235/402
    Ответить Цитировать
    1
  • Не тот твой друг, кто за столом с тобою пьет,
    А кто в несчастии любом на выручку придет.
    Кто руку твердую подаст, избавит от тревог.
    И даже вида не подаст, что он тебе помог.
    Омар Хайям
    1/3
    Ответить Цитировать
    0
  • Заметался пожар голубой,
    Позабылись родимые дали.
    В первый раз я запел про любовь,
    В первый раз отрекаюсь скандалить.

    Был я весь - как запущенный сад,
    Был на женщин и зелие падкий.
    Разонравилось пить и плясать
    И терять свою жизнь без оглядки.

    Мне бы только смотреть на тебя,
    Видеть глаз злато-карий омут,
    И чтоб, прошлое не любя,
    Ты уйти не смогла к другому.

    Поступь нежная, легкий стан,
    Если б знала ты сердцем упорным,
    Как умеет любить хулиган,
    Как умеет он быть покорным.

    Я б навеки забыл кабаки
    И стихи бы писать забросил.
    Только б тонко касаться руки
    И волос твоих цветом в осень.

    Я б навеки пошел за тобой
    Хоть в свои, хоть в чужие дали...
    В первый раз я запел про любовь,
    В первый раз отрекаюсь скандалить.

    2/3
    Ответить Цитировать
    2
  • Бродский

    А здесь жила Петрова. Не могу...



    А здесь жила Петрова. Не могу

    припомнить даже имени. Ей-Богу.

    Покажется, наверное, что лгу,

    а я — не помню. К этому порогу

    я часто приближался на бегу,

    но только дважды... Нет, не берегу

    как память, ибо если бы помногу,

    то вспомнил бы... А так вот — ни гу-гу.

    Верней, не так. Скорей, наоборот

    все было бы. Но нет и разговору

    о чем-то ярком... Дьявол разберет!

    Лишь помню, как в полуночную пору,

    когда ворвался муж, я — сумасброд —

    подобно удирающему вору,

    с балкона на асфальт по светофору

    сползал по-рачьи, задом-наперед.

    Теперь она в милиции. Стучит

    машинкою. Отжившие матроны

    глядят в окно. Там дерево торчит.

    На дереве беснуются вороны.

    И опись над кареткою кричит:

    «Расстрелянные в августе патроны».

    Из сумки вылезают макароны.

    И за стеной уборная журчит.

    Трагедия? О если бы.



    1969
    236/402
    Ответить Цитировать
    2
  • Бродский

    А. А. Ахматовой



    За церквами, садами, театрами,

    за кустами в холодных дворах,

    в темноте за дверями парадными,

    за бездомными в этих дворах.

    За пустыми ночными кварталами,

    за дворцами над светлой Невой,

    за подъездами их, за подвалами,

    за шумящей над ними листвой.

    За бульварами с тусклыми урнами,

    за балконами, полными сна,

    за кирпичными красными тюрьмами,

    где больных будоражит весна,

    за вокзальными страшными люстрами,

    что толкаются, тени гоня,

    за тремя запоздалыми чувствами

    Вы живете теперь от меня.



    За любовью, за долгом, за мужеством,

    или больше — за Вашим лицом,

    за рекой, осененной замужеством,

    за таким одиноким пловцом.

    За своим Ленинградом, за дальними

    островами, в мелькнувшем раю,

    за своими страданьями давними,

    от меня за замками семью.

    Разделенье не жизнью, не временем,

    не пространством с кричащей толпой,

    Разделенье не болью, не бременем,

    и, хоть странно, но все ж не судьбой.

    Не пером, не бумагой, не голосом —

    разделенье печалью... К тому ж

    правдой, больше неловкой, чем горестной:

    вековой одинокостью душ.



    На окраинах, там, за заборами,

    за крестами у цинковых звезд,

    за семью — семьюстами! — запорами

    и не только за тысячу верст,

    а за всею землею неполотой,

    за салютом ее журавлей,

    за Россией, как будто не политой

    ни слезами, ни кровью моей.

    Там, где впрямь у дороги непройденной

    на ветру моя юность дрожит,

    где-то близко холодная Родина

    за финляндским вокзалом лежит,

    и смотрю я в пространства окрестные,

    напряженный до боли уже,

    словно эти весы неизвестные

    у кого-то не только в душе.



    Вот иду я, парадные светятся,

    за оградой кусты шелестят,

    во дворе Петропаловской крепости

    тихо белые ночи сидят.

    Развевается белое облако,

    под мостами плывут корабли,

    ни гудка, ни свистка и ни окрика

    до последнего края земли.

    Не прошу ни любви, ни признания,

    ни волненья, рукав теребя...

    Долгой жизни тебе, расстояние!

    Но я снова прошу для себя

    безразличную ласковость добрую

    и при встрече — все то же житье.

    Приношу Вам любовь свою долгую,

    сознавая ненужность ее.



    1962
    237/402
    Ответить Цитировать
    1
  • Елена Копытова

    В плацкартном вагоне



    «Скорый» ход набирает, время его пришло –

    Измерять колёсами Среднюю полосу.

    А моя попутчица – как же не повезло –

    Говорливая тетка, жующая колбасу.



    И она всё болтает, битком набивая рот…

    Вот ведь, думаю, надо же – выдался мне «досуг»!

    А она – про соседку, Путина, огород…

    Начала о себе. Побежали мурашки вдруг.



    И в глазах её шевельнулось на самом дне

    То, что с детства задолблено: взялся – тяни свой гуж…

    Её сын в девяносто пятом погиб в Чечне.

    В девяносто девятом повесился спьяну муж.



    Она, пот отирая со лба, говорит: «Жара».

    Отхлебнув воды, улыбается: «Хорошо».

    У неё умирает от рака в Москве сестра,

    Она едет прощаться с последней родной душой.



    Паренька жалеет: «Совсем ещё не окреп.

    Видно, мать измаялась, бедная, ждать сынка!» –

    Спит в наушниках тощий дембель, сопя под рэп,

    С верхней полки свисает жилистая рука.



    Всё затихло, уснуло, съёжилось, улеглось.

    И вагон стучит колесами и храпит.

    Но метёт мозги бессонницы помело.

    Сколько сорных мыслей…

    какая из них пронзит,

    прошибёт, проймёт до ядрышка, до нутра? –

    «Я лишь пепел Европы, и здесь не моя страна»…

    Как же сладко курится в тамбуре в пять утра!

    За окном рябинно, розово. Тишина.



    2012
    238/402
    Ответить Цитировать
    1
  • Бродский

    А. Буров тракторист...



    А. Буров — тракторист — и я,

    сельскохозяйственный рабочий Бродский,

    мы сеяли озимые — шесть га.

    Я созерцал лесистые края

    и небо с реактивною полоской,

    и мой сапог касался рычага.



    Топорщилось зерно под бороной,

    и двигатель окрестность оглашал.

    Пилот меж туч закручивал свой почерк.

    Лицом в поля, к движению спиной,

    я сеялку собою украшал,

    припудренный землицею как Моцарт.



    август — сентябрь 1964
    239/402
    Ответить Цитировать
    2
  • Бродский

    Ангел



    Белый хлопчатобумажный ангел,

    до сих пор висящий в моем чулане

    на металлических плечиках. Благодаря ему,

    ничего дурного за эти годы

    не стряслось: ни со мной, ни — тем более — с помещеньем.

    Скромный радиус, скажут мне; но зато

    четко очерченный. Будучи сотворены

    не как мы, по образу и подобью,

    но бесплотными, ангелы обладают

    только цветом и скоростью. Последнее позволяет

    быть везде. Поэтому до сих пор

    ты со мной. Крылышки и бретельки

    в состояньи действительно обойтись без торса,

    стройных конечностей, не говоря — любви,

    дорожа безыменностью и предоставляя телу

    расширяться от счастья в диаметре где-то в теплой

    Калифорнии.



    1992
    240/402
    Ответить Цитировать
    0
  • Бродский

    Бегство в Египет



    ... погонщик возник неизвестно откуда.



    В пустыне, подобранной небом для чуда

    по принципу сходства, случившись ночлегом,

    они жгли костер. В заметаемой снегом

    пещере, своей не предчувствуя роли,

    младенец дремал в золотом ореоле

    волос, обретавших стремительный навык

    свеченья — не только в державе чернявых,

    сейчас, — но и вправду подобно звезде,

    покуда земля существует: везде.



    25 декабря 1988
    241/402
    Ответить Цитировать
    0
  • Бродский

    Большая элегия Джону Донну

    Большая элегия Джону Донну



    Джон Донн уснул, уснуло все вокруг.

    Уснули стены, пол, постель, картины,

    уснули стол, ковры, засовы, крюк,

    весь гардероб, буфет, свеча, гардины.

    Уснуло все. Бутыль, стакан, тазы,

    хлеб, хлебный нож, фарфор, хрусталь, посуда,

    ночник, бельё, шкафы, стекло, часы,

    ступеньки лестниц, двери. Ночь повсюду.

    Повсюду ночь: в углах, в глазах, в белье,

    среди бумаг, в столе, в готовой речи,

    в ее словах, в дровах, в щипцах, в угле

    остывшего камина, в каждой вещи.

    В камзоле, башмаках, в чулках, в тенях,

    за зеркалом, в кровати, в спинке стула,

    опять в тазу, в распятьях, в простынях,

    в метле у входа, в туфлях. Все уснуло.

    Уснуло все. Окно. И снег в окне.

    Соседней крыши белый скат. Как скатерть

    ее конек. И весь квартал во сне,

    разрезанный оконной рамой насмерть.

    Уснули арки, стены, окна, всё.

    Булыжники, торцы, решетки, клумбы.

    Не вспыхнет свет, не скрипнет колесо...

    Ограды, украшенья, цепи, тумбы.

    Уснули двери, кольца, ручки, крюк,

    замки, засовы, их ключи, запоры.

    Нигде не слышен шепот, шорох, стук.

    Лишь снег скрипит. Все спит. Рассвет не скоро.

    Уснули тюрьмы, за’мки. Спят весы

    средь рыбной лавки. Спят свиные туши.

    Дома, задворки. Спят цепные псы.

    В подвалах кошки спят, торчат их уши.

    Спят мыши, люди. Лондон крепко спит.

    Спит парусник в порту. Вода со снегом

    под кузовом его во сне сипит,

    сливаясь вдалеке с уснувшим небом.

    Джон Донн уснул. И море вместе с ним.

    И берег меловой уснул над морем.

    Весь остров спит, объятый сном одним.

    И каждый сад закрыт тройным запором.

    Спят клены, сосны, грабы, пихты, ель.

    Спят склоны гор, ручьи на склонах, тропы.

    Лисицы, волк. Залез медведь в постель.

    Наносит снег у входов нор сугробы.

    И птицы спят. Не слышно пенья их.

    Вороний крик не слышен, ночь, совиный

    не слышен смех. Простор английский тих.

    Звезда сверкает. Мышь идет с повинной.

    Уснуло всё. Лежат в своих гробах

    все мертвецы. Спокойно спят. В кроватях

    живые спят в морях своих рубах.

    По одиночке. Крепко. Спят в объятьях.

    Уснуло всё. Спят реки, горы, лес.

    Спят звери, птицы, мертвый мир, живое.

    Лишь белый снег летит с ночных небес.

    Но спят и там, у всех над головою.

    Спят ангелы. Тревожный мир забыт

    во сне святыми — к их стыду святому.

    Геенна спит и Рай прекрасный спит.

    Никто не выйдет в этот час из дому.

    Господь уснул. Земля сейчас чужда.

    Глаза не видят, слух не внемлет боле.

    И дьявол спит. И вместе с ним вражда

    заснула на снегу в английском поле.

    Спят всадники. Архангел спит с трубой.

    И кони спят, во сне качаясь плавно.

    И херувимы все — одной толпой,

    обнявшись, спят под сводом церкви Павла.

    Джон Донн уснул. Уснули, спят стихи.

    Все образы, все рифмы. Сильных, слабых

    найти нельзя. Порок, тоска, грехи,

    равно тихи, лежат в своих силлабах.

    И каждый стих с другим, как близкий брат,

    хоть шепчет другу друг: чуть-чуть подвинься.

    Но каждый так далек от райских врат,

    так беден, густ, так чист, что в них — единство.

    Все строки спят. Спит ямбов строгий свод.

    Хореи спят, как стражи, слева, справа.

    И спит виденье в них летейских вод.

    И крепко спит за ним другое — слава.

    Спят беды все. Страданья крепко спят.

    Пороки спят. Добро со злом обнялось.

    Пророки спят. Белесый снегопад

    в пространстве ищет черных пятен малость.

    Уснуло всё. Спят крепко толпы книг.

    Спят реки слов, покрыты льдом забвенья.

    Спят речи все, со всею правдой в них.

    Их цепи спят; чуть-чуть звенят их звенья.

    Все крепко спят: святые, дьявол, Бог.

    Их слуги злые. Их друзья. Их дети.

    И только снег шуршит во тьме дорог.

    И больше звуков нет на целом свете.



    Но чу! Ты слышишь — там, в холодной тьме,

    там кто-то плачет, кто-то шепчет в страхе.

    Там кто-то предоставлен всей зиме.

    И плачет он. Там кто-то есть во мраке.

    Так тонок голос. Тонок, впрямь игла.

    А нити нет... И он так одиноко

    плывет в снегу. Повсюду холод, мгла...

    Сшивая ночь с рассветом... Так высоко!

    «Кто ж там рыдает? Ты ли, ангел мой,

    возврата ждешь, под снегом ждешь, как лета,

    любви моей?.. Во тьме идешь домой.

    Не ты ль кричишь во мраке?» — Нет ответа.

    «Не вы ль там, херувимы? Грустный хор

    напомнило мне этих слез звучанье.

    Не вы ль решились спящий мой собор

    покинуть вдруг? Не вы ль? Не вы ль?» — Молчанье.

    «Не ты ли, Павел? Правда, голос твой

    уж слишком огрублен суровой речью.

    Не ты ль поник во тьме седой главой

    и плачешь там?» — Но тишь летит навстречу.

    «Не та ль во тьме прикрыла взор рука,

    которая повсюду здесь маячит?

    Не ты ль, Господь? Пусть мысль моя дика,

    но слишком уж высокий голос плачет».

    Молчанье. Тишь. — «Не ты ли, Гавриил,

    подул в трубу, а кто-то громко лает?

    Но что ж лишь я один глаза открыл,

    а всадники своих коней седлают.

    Всё крепко спит. В объятьях крепкой тьмы.

    А гончие уж мчат с небес толпою.

    Не ты ли, Гавриил, среди зимы

    рыдаешь тут, один, впотьмах, с трубою?»



    «Нет, это я, твоя душа, Джон Донн.

    Здесь я одна скорблю в небесной выси

    о том, что создала своим трудом

    тяжелые, как цепи, чувства, мысли.

    Ты с этим грузом мог вершить полет

    среди страстей, среди грехов, и выше.

    Ты птицей был и видел свой народ

    повсюду, весь, взлетал над скатом крыши.

    Ты видел все моря, весь дальний край.

    И Ад ты зрел — в себе, а после — в яви.

    Ты видел также явно светлый Рай

    в печальнейшей — из всех страстей — оправе.

    Ты видел: жизнь, она как остров твой.

    И с Океаном этим ты встречался:

    со всех сторон лишь тьма, лишь тьма и вой.

    Ты Бога облетел и вспять помчался.

    Но этот груз тебя не пустит ввысь,

    откуда этот мир — лишь сотня башен

    да ленты рек, и где, при взгляде вниз,

    сей страшный суд совсем не страшен.

    И климат там недвижен, в той стране.

    Откуда всё, как сон больной в истоме.

    Господь оттуда — только свет в окне

    туманной ночью в самом дальнем доме.

    Поля бывают. Их не пашет плуг.

    Года не пашет. И века не пашет.

    Одни леса стоят стеной вокруг,

    а только дождь в траве огромной пляшет.

    Тот первый дровосек, чей тощий конь

    вбежит туда, плутая в страхе чащей,

    на сосну взлезши, вдруг узрит огонь

    в своей долине, там, вдали лежащей.

    Всё, всё вдали. А здесь неясный край.

    Спокойный взгляд скользит по дальним крышам.

    Здесь так светло. Не слышен псиный лай.

    И колокольный звон совсем не слышен.

    И он поймет, что всё — вдали. К лесам

    он лошадь повернет движеньем резким.

    И тотчас вожжи, сани, ночь, он сам

    и бедный конь — всё станет сном библейским.

    Ну, вот я плачу, плачу, нет пути.

    Вернуться суждено мне в эти камни.

    Нельзя прийти туда мне во плоти.

    Лишь мертвой суждено взлететь туда мне.

    Да, да, одной. Забыв тебя, мой свет,

    в сырой земле, забыв навек, на муку

    бесплодного желанья плыть вослед,

    чтоб сшить своею плотью, сшить разлуку.

    Но чу! пока я плачем твой ночлег

    смущаю здесь, — летит во тьму, не тает,

    разлуку нашу здесь сшивая, снег,

    и взад-вперед игла, игла летает.

    Не я рыдаю — плачешь ты, Джон Донн.

    Лежишь один, и спит в шкафах посуда,

    покуда снег летит на спящий дом,

    покуда снег летит во тьму оттуда».



    Подобье птиц, он спит в своем гнезде,

    свой чистый путь и жажду жизни лучшей

    раз навсегда доверив той звезде,

    которая сейчас закрыта тучей.

    Подобье птиц. Душа его чиста,

    а светский путь, хотя, должно быть, грешен,

    естественней вороньего гнезда

    над серою толпой пустых скворешен.

    Подобье птиц, и он проснется днем.

    Сейчас — лежит под покрывалом белым,

    покуда сшито снегом, сшито сном

    пространство меж душой и спящим телом.

    Уснуло всё. Но ждут еще конца

    два-три стиха и скалят рот щербато,

    что светская любовь — лишь долг певца,

    духовная любовь — лишь плоть аббата.

    На чье бы колесо сих вод не лить,

    оно все тот же хлеб на свете мелет.

    Ведь если можно с кем-то жизнь делить,

    то кто же с нами нашу смерть разделит?

    Дыра в сей ткани. Всяк, кто хочет, рвет.

    Со всех концов. Уйдет. Вернется снова.

    Еще рывок! И только небосвод

    во мраке иногда берет иглу портного.

    Спи, спи, Джон Донн. Усни, себя не мучь.

    Кафтан дыряв, дыряв. Висит уныло.

    Того гляди и выглянет из туч

    Звезда, что столько лет твой мир хранила.



    7 марта 1963
    242/402
    Ответить Цитировать
    0
  • Владимир Коркин

    НАИСКОСОК ОТ ЗИМЫ

    наискосок от зимы, от угольной графики, от
    сырых туманов оттепелей на ресницах полей,
    облик твой, словно икона в киот, заключён в полёт
    над весной распластавшихся журавлей,
    грачей, скворцов, и других перелётных птиц,
    которые обязательно прилетят, как только наступит тепло,

    наискосок от зимы расцветут ромашки счастливых лиц,
    но мы будем смотреть на них сквозь ледяное стекло,
    заблудившись в своих декабрях-январях-февралях,
    где буран снежную пыль в серое небо вздыбил,
    где возвращаются письма, все в фиолетовых штемпелях,
    с пометками:
    «Адресата нет.
    Адресат выбыл…»
    243/402
    Ответить Цитировать
    1
  • Бродский

    В Англии


    Диане и Алану Майерс



    I. Брайтон-рок



    Ты возвращаешься, сизый цвет ранних сумерек. Меловые

    скалы Сассекса в море отбрасывают запах сухой травы и

    длинную тень, как ненужную черную вещь. Рябое

    море на сушу выбрасывает шум прибоя

    и остатки ультрамарина. Из сочетанья всплеска

    лишней воды с лишней тьмой возникают, резко

    выделяя на фоне неба шпили церквей, обрывы

    скал, эти сизые, цвета пойманной рыбы,

    летние сумерки; и я прихожу в себя. В зарослях беззаботно

    вскрикивает коноплянка. Чистая линия горизонта

    с облаком напоминает веревку с выстиранной рубашкой,

    и танкер перебирает мачтами, как упавший

    на спину муравей. В сознании всплывает чей-то

    телефонный номер — порванная ячейка

    опустевшего невода. Бриз овевает щеку.

    Мертвая зыбь баюкает беспокойную щепку,

    и отражение полощется рядом с оцепеневшей лодкой.

    В середине длинной или в конце короткой

    жизни спускаешься к волнам не выкупаться, но ради

    темно-серой, безлюдной, бесчеловечной глади,

    схожей цветом с глазами, глядящими, не мигая,

    на нее, как две капли воды. Как молчанье на попугая.



    II. Северный Кенсингтон



    Шорох «Ирландского времени», гонимого ветром по

    железнодорожным путям к брошенному депо,

    шелест мертвой полыни, опередившей осень,

    серый язык воды подле кирпичных десен.

    Как я люблю эти звуки — звуки бесцельной, но

    длящейся жизни, к которым уже давно

    ничего не прибавить, кроме шуршащих галькой

    собственных грузных шагов. И в небо запустишь гайкой.

    Только мышь понимает прелести пустыря —

    ржавого рельса, выдернутого штыря,

    проводов, не способных взять выше сиплого до-диеза,

    поражения времени перед лицом железа.

    Ничего не исправить, не использовать впредь.

    Можно только залить асфальтом или стереть

    взрывом с лица земли, свыкшегося с гримасой

    бетонного стадиона с орущей массой.

    И появится мышь. Медленно, не спеша,

    выйдет на середину поля, мелкая, как душа

    по отношению к плоти, и, приподняв свою

    обезумевшую мордочку, скажет «не узнаю».



    III. Сохо



    В венецианском стекле, окруженном тяжелой рамой,

    отражается матовый профиль красавицы с рваной раной

    говорящего рта. Партнер созерцает стены,

    где узоры обоев спустя восемь лет превратились в «Сцены

    скачек в Эпсоме». — Флаги. Наездник в алом

    картузе рвется к финишу на полуторагодовалом

    жеребце. Все слилось в сплошное пятно. В ушах завывает ветер.

    На трибунах творится невообразимое... — «не ответил

    на второе письмо, и тогда я решила...» Голос

    представляет собой борьбу глагола с

    ненаставшим временем. Молодая, худая

    рука перебирает локоны, струящиеся, не впадая

    никуда, точно воды многих

    рек. Оседлав деревянных четвероногих,

    вокруг стола с недопитым павшие смертью храбрых

    на чужих простынях джигитуют при канделябрах

    к подворотне в -ском переулке, засыпанном снегом. — Флаги

    жухнут. Ветер стихает; и капли влаги

    различимы становятся у соперника на подбородке,

    и трибуны теряются из виду... — В подворотне

    светит желтая лампочка, чуть золотя сугробы,

    словно рыхлую корочку венской сдобы. Однако, кто бы

    ни пришел сюда первым, колокол в переулке

    не звонит. И подковы сивки или каурки

    в настоящем прошедшем, даже достигнув цели,

    не оставляют следов на снегу. Как лошади карусели.



    IV. Ист Финчли



    Вечер. Громоздкое тело движется в узкой,

    стриженной под полубокс аллее с рядами фуксий

    и садовой герани, точно дредноут в мелком

    деревенском канале. Перепачканный мелом

    правый рукав пиджака, так же как самый голос,

    выдает род занятий — «Розу и гладиолус

    поливать можно реже, чем далии и гиацинты,

    раз или два в неделю». И он мне приводит цифры

    из «Советов любителю-садоводу»

    и строку из Вергилия. Земля поглощает воду

    с неожиданной скоростью, и он прячет глаза. В гостиной,

    скупо обставленной, нарочито пустынной,

    жена — он женат вторым браком, — как подобает женам,

    раскладывает, напевая, любимый Джоном

    Голсуорси пасьянс «Паук». На стене акварель: в воде

    отражается вид моста неизвестно где.



    Всякий живущий на острове догадывается, что рано

    или поздно все это кончается; что вода из-под крана,

    прекращая быть пресной, делается соленой,

    и нога, хрустевшая гравием и соломой,

    ощущает внезапный холод в носке ботинка.

    В музыке есть то место, когда пластинка



    начинает вращаться против движенья стрелки.

    И на камине маячит чучело перепелки,

    понадеявшейся на бесконечность лета,

    ваза с веточкой бересклета

    и открытки с видом базара где-то в Алжире — груды

    пестрой материи, бронзовые сосуды,

    сзади то ли верблюды, то ли просто холмы;

    люди в тюрбанах. Не такие, как мы.



    Аллегория памяти, воплощенная в твердом

    карандаше, зависшем в воздухе над кроссвордом.

    Дом на пустынной улице, стелящейся покато,

    в чьих одинаковых стеклах солнце в часы заката

    отражается, точно в окне экспресса,

    уходящего в вечность, где не нужны колеса.

    Милая спальня (между подушек — кукла),

    где ей снятся ее «кошмары». Кухня;

    издающая запах чая гудящая хризантема

    газовой плитки. И очертания тела

    оседают на кресло, как гуща, отделяющаяся от жижи.



    Посредине абсурда, ужаса, скуки жизни

    стоят за стеклом цветы, как вывернутые наизнанку

    мелкие вещи — с розой, подобно знаку

    бесконечности из-за пучка восьмерок,

    с колесом георгина, буксующим меж распорок,

    как расхристанный локомотив Боччони,

    с танцовщицами-фуксиями и с еще не

    распустившейся далией. Плавающий в покое

    мир, где не спрашивают «что такое?

    что ты сказал? повтори» — потому что эхо

    возвращает того воробья неизменно в ухо

    от китайской стены; потому что ты

    произнес только одно: «цветы».



    V. Три рыцаря



    В старой ротонде аббатства, в алтаре, на полу

    спят вечным сном три рыцаря, поблескивая в полу-

    мраке ротонды, как каменные осетры,

    чешуею кольчуги и жабрами лат. Все три

    горбоносы и узколицы, и с головы до пят

    рыцари: в панцире, шлеме, с длинным мечом. И спят

    дольше, чем бодрствовали. Сумрак ротонды. Руки

    скрещены на груди, точно две севрюги.



    За щелчком аппарата следует вспышка — род

    выстрела (все, что нас отбрасывает вперед,

    на стену будущего, есть как бы выстрел). Три

    рыцаря, не шелохнувшись, повторяют внутри

    камеры то, что уже случилось — либо при Пуатье,

    либо в святой земле: путешественник в канотье

    для почивших за-ради Отца и Сына

    и Святого Духа ужаснее сарацина.



    Аббатство привольно раскинулось на берегу реки.

    Купы зеленых деревьев. Белые мотыльки

    порхают у баптистерия над клумбой и т. д.

    Прохладный английский полдень. В Англии, как нигде,

    природа скорее успокаивает, чем увлекает глаз;

    и под стеной ротонды, как перед раз

    навсегда опустившимся занавесом в театре,

    аплодисменты боярышника ты не разделишь на три.



    VI. Йорк



    W. H. A.



    Бабочки северной Англии пляшут над лебедою

    под кирпичной стеною мертвой фабрики. За средою

    наступает четверг, и т. д. Небо пышет жаром,

    и поля выгорают. Города отдают лежалым

    полосатым сукном, георгины страдают жаждой.

    И твой голос — «Я знал трех великих поэтов. Каждый

    был большой сукин сын» — раздается в моих ушах

    с неожиданной четкостью. Я замедляю шаг



    и готов оглянуться. Скоро четыре года,

    как ты умер в австрийской гостинице. Под стрелкой перехода

    ни души: черепичные кровли, асфальт, известка,

    тополя. Честер тоже умер — тебе известно

    это лучше, чем мне. Как костяшки на пыльных счетах,

    воробьи восседают на проводах. Ничто так

    не превращает знакомый подъезд в толчею колонн,

    как любовь к человеку; особенно, если он



    мертв. Отсутствие ветра заставляет тугие листья

    напрягать свои мышцы и нехотя шевелиться.

    Танец белых капустниц похож на корабль в бурю.

    Человек приносит с собою тупик в любую

    точку света; и согнутое колено

    размножает тупым углом перспективу плена,

    как журавлиный клин, когда он берет

    курс на юг. Как все движущееся вперед.



    Пустота, поглощая солнечный свет на общих

    основаньях с боярышником, увеличивается наощупь

    в направленьи вытянутой руки, и

    мир сливается в длинную улицу, на которой живут другие.

    В этом смысле он — Англия. Англия в этом смысле

    до сих пор Империя и в состояньи — если

    верить музыке, булькающей водой, —

    править морями. Впрочем — любой средой.



    Я в последнее время немного сбиваюсь, скалюсь

    отраженью в стекле витрины; покамест палец

    набирает свой номер, рука опускает трубку.

    Стоит закрыть глаза, как вижу пустую шлюпку,

    замерзшую на воде посредине бухты.

    Выходя наружу из телефонной будки,

    слышу голос скворца, в крике его — испуг.

    Но раньше, чем он взлетает, звук



    растворяется в воздухе. Чьей беспредметной сини

    и сродни эта жизнь, где вещи видней в пустыне,

    ибо в ней тебя нет. И вакуум постепенно

    заполняет местный ландшафт. Как сухая пена,

    овцы покоятся на темнозеленых волнах

    йоркширского вереска. Кордебалет проворных

    бабочек, повинуясь невидимому смычку,

    мельтешит над заросшей канавой, не давая зрачку



    ни на чем задержаться. И вертикальный стебель

    иван-чая длинней уходящей на север

    древней Римской дороги, всеми забытой в Риме.

    Вычитая из меньшего большее, из человека — Время,

    получаешь в остатке слова, выделяющиеся на белом

    фоне отчетливей, чем удается телом

    это сделать при жизни, даже сказав «лови!».



    Что источник любви превращает в объект любви.



    VII



    Английские каменные деревни.

    Бутылка собора в окне харчевни.

    Коровы, разбредшиеся по полям.

    Памятники королям.



    Человек в костюме, побитом молью,

    провожает поезд, идущий, как все тут, к морю,

    улыбается дочке, уезжающей на Восток.

    Раздается свисток.



    И бескрайнее небо над черепицей

    тем синее, чем громче птицей

    оглашаемо. И чем громче поет она,

    тем все меньше видна.



    1976
    244/402
    Ответить Цитировать
    0
  • Бродский

    В горах

    В горах



    1



    Голубой саксонский лес

    Снега битого фарфор.

    Мир бесцветен, мир белес,

    точно извести раствор.



    Ты, в коричневом пальто,

    я, исчадье распродаж.

    Ты — никто, и я — никто.

    Вместе мы — почти пейзаж.



    2



    Белых склонов тишь да гладь.

    Стук в долине молотка.

    Склонность гор к подножью дать

    может кровли городка.



    Горный пик, доступный снам,

    фотопленке, свалке туч.

    Склонность гор к подножью, к нам,

    суть изнанка ихних круч.



    3



    На ночь снятое плато.

    Трепыханье фитиля.

    Ты — никто, и я — никто:

    дыма мертвая петля.



    В туче прячась, бродит Бог,

    ноготь месяца грызя.

    Как пейзажу с места вбок,

    нам с ума сойти нельзя.



    4



    Голубой саксонский лес.

    К взгляду в зеркало и вдаль

    потерявший интерес

    глаза серого хрусталь.



    Горный воздух, чье стекло

    вздох неведомо о чем

    разбивает, как ракло,

    углекислым кирпичом.



    5



    Мы с тобой — никто, ничто.

    Эти горы — наших фраз

    эхо, выросшее в сто,

    двести, триста тысяч раз.



    Снизит речь до хрипоты,

    уподобить не впервой

    наши ребра и хребты

    ихней ломаной кривой.



    6



    Чем объятие плотней,

    тем пространства сзади — гор,

    склонов, складок, простыней —

    больше, времени в укор.



    Но и маятника шаг

    вне пространства завести

    тоже в силах, как большак,

    дальше мяса на кости.



    7



    Голубой саксонский лес.

    Мир зазубрен, ощутив,

    что материи в обрез.

    Это — местный лейтмотив.



    Дальше — только кислород:

    в тело вхожая кутья

    через ноздри, через рот.

    Вкус и цвет — небытия.



    8



    Чем мы дышим — то мы есть,

    что мы топчем — в том нам гнить.

    Данный вид суть, в нашу честь,

    их отказ соединить.



    Это — край земли. Конец

    геологии; предел.

    Место точно под венец

    в воздух вытолкнутых тел.



    9



    В этом смысле мы — чета,

    в вышних слаженный союз.

    Ниже — явно ни черта.

    Я взглянуть туда боюсь.



    Крепче в локоть мне вцепись,

    побеждая страстью власть

    тяготенья — шанса, ввысь

    заглядевшись, вниз упасть.



    10



    Голубой саксонский лес.

    Мир, следящий зорче птиц

    — Гулливер и Геркулес —

    за ужимками частиц.



    Сумма двух распадов, мы

    можем дать взамен числа

    абажур без бахромы,

    стук по комнате мосла.



    11



    «Тук-тук-тук» стучит нога

    на ходу в сосновый пол.

    Горы прячут, как снега,

    в цвете собственный глагол.



    Чем хорош отвесный склон,

    что, раздевшись догола,

    все же — неодушевлен;

    то же самое — скала.



    12



    В этом мире страшных форм

    наше дело — сторона.

    Мы для них — подножный корм,

    многоточье, два зерна.



    Чья невзрачность, в свой черед,

    лучше мышцы и костей

    нас удерживает от

    двух взаимных пропастей.



    13



    Голубой саксонский лес.

    Близость зрения к лицу.

    Гладь щеки — противовес

    клеток ихнему концу.



    Взгляд, прикованный к чертам,

    освещенным и в тени, —

    продолженье клеток там,

    где кончаются они.



    14



    Не любви, но смысла скул,

    дуг надбровных, звука «ах»

    добиваются — сквозь гул

    крови собственной — в горах.



    Против них, что я, что ты,

    оба будучи черны,

    ихним снегом на черты

    наших лиц обречены.



    15



    Нас других не будет! Ни

    здесь, ни там, где все равны.

    Оттого-то наши дни

    в этом месте сочтены.



    Чем отчетливей в упор

    профиль, пористость, анфас,

    тем естественней отбор

    напрочь времени у нас.



    16



    Голубой саксонский лес.

    Грез базальтовых родня.

    Мир без будущего, без

    — проще — завтрашнего дня.



    Мы с тобой никто, ничто.

    Сумма лиц, мое с твоим,

    очерк чей и через сто

    тысяч лет неповторим.



    17



    Нас других не будет! Ночь,

    струйка дыма над трубой.

    Утром нам отсюда прочь,

    вниз, с закушенной губой.



    Сумма двух распадов, с двух

    жизней сдача — я и ты.

    Миллиарды снежных мух

    не спасут от нищеты.



    18



    Нам цена — базарный грош!

    Козырная двойка треф!

    Я умру, и ты умрешь.

    В нас течет одна пся крев.



    Кто на этот грош, как тать,

    точит зуб из-за угла?

    Сон, разжав нас, может дать

    только решку и орла.



    19



    Голубой саксонский лес.

    Наста лунного наждак.

    Неподвижности прогресс,

    то есть — ходиков тик-так.



    Снятой комнаты квадрат.

    Покрывало из холста.

    Геометрия утрат,

    как безумие, проста.



    20



    То не ангел пролетел,

    прошептавши: «виноват».

    То не бдение двух тел.

    То две лампы в тыщу ватт



    ночью, мира на краю,

    раскаляясь добела —

    жизнь моя на жизнь твою

    насмотреться не могла.



    21



    Сохрани на черный день,

    каждой свойственный судьбе,

    этих мыслей дребедень

    обо мне и о себе.



    Вычесть временное из

    постоянного нельзя,

    как обвалом верх и низ

    перепутать не грозя.



    1984
    245/402
    Ответить Цитировать
    0
  • Владимир Маяковский

    РАЗГОВОР С ФИНИНСПЕКТОРОМ О ПОЭЗИИ

    Гражданин фининспектор!
    ________________ Простите за беспокойство.
    Спасибо...
    ________не тревожьтесь...
    ___________________я постою...
    У меня к вам
    _________дело
    ____________деликатного свойства:
    о месте
    ______поэта
    _________в рабочем строю.
    В ряду
    _____имеющих
    __________лабазы и угодья
    и я обложен
    ________и должен караться.
    Вы требуете
    ________с меня
    ____________пятьсот в полугодие
    и двадцать пять
    ___________за неподачу деклараций.
    Труд мой
    ______любому
    __________труду
    ______________родствен.
    Взгляните -
    ________сколько я потерял,
    какие
    ____издержки
    __________в моем производстве
    и сколько тратится
    _____________на материал.
    Вам,
    ____конечно, известно явление "рифмы".
    Скажем,
    ______строчка
    __________окончилась словом
    ______________________"отца",
    и тогда
    ______через строчку,
    _______________слога повторив, мы
    ____ставим
    ________какое-нибудь:
    __________________ламцадрица-ца.
    Говоря по-вашему,
    ____________рифма -
    _________________вексель.
    Учесть через строчку! -
    _________________вот распоряжение.
    И ищешь
    ______мелочишку суффиксов и флексий
    в пустующей кассе
    ____________склонений
    __________________и спряжений.
    Начнешь это
    _________слово
    ____________в строчку всовывать,
    а оно не лезет -
    ____________нажал и сломал.
    Гражданин фининспектор,
    _________________честное слово,
    поэту
    ____в копеечку влетают слова.
    Говоря по-нашему,
    ____________рифма -
    __________________бочка.
    Бочка с динамитом.
    _____________Строчка -
    ____________________фитиль.
    Строка додымит,
    ___________взрывается строчка,-
    и город
    ______на воздух
    ____________строфой летит.
    Где найдешь,
    _______________на какой тариф,
    рифмы,
    _____чтоб враз убивали, нацелясь?
    Может,
    _____пяток
    ________небывалых рифм
    только и остался
    ____________что в Венецуэле.
    И тянет
    _____меня
    ________в холода и в зной.
    Бросаюсь,
    _______опутан в авансы и в займы я.
    Гражданин,
    ________учтите билет проездной!
    - Поэзия
    _______- вся! -
    ____________езда в незнаемое.
    Поэзия -
    ______ та же добыча радия.
    В грамм добыча,
    ___________в год труды.
    Изводишь
    ______единого слова ради
    тысячи тонн
    ________словесной руды.
    Но как
    _____испепеляюще
    ____________слов этих жжение
    рядом
    ____с тлением
    ___________слова - сырца.
    Эти слова
    ______ приводят в движение
    тысячи лет
    ________миллионов сердца.
    Конечно,
    ______различны поэтов сорта.
    У скольких поэтов
    ____________легкость руки!
    Тянет,
    _____как фокусник,
    ______________строчку изо рта
    и у себя
    _______и у других.
    Что говорить
    _________о лирических кастратах?!
    Строчку
    ______чужую
    _________вставит - и рад.
    Это
    ___обычное
    ________воровство и растрата
    среди охвативших страну растрат.
    Эти
    ___сегодня
    ________стихи и оды,
    в аплодисментах
    ___________ревомые ревмя,
    войдут
    _____в историю
    ___________как накладные расходы
    на сделанное
    _________нами -
    _____________двумя или тремя.
    Пуд,
    ____как говорится,
    _____________соли столовой
    съешь
    ____и сотней папирос клуби,
    чтобы
    ____добыть
    ________драгоценное слово
    из артезианских
    ___________людских глубин.
    И сразу
    ______ниже
    _________налога рост.
    Скиньте
    ______с обложенья
    ______________нуля колесо!
    Рубль девяносто
    ___________сотня папирос,
    рубль шестьдесят
    ____________столовая соль.
    В вашей анкете
    __________вопросов масса:
    - Были выезды?
    __________Или выездов нет?-
    А что,
    ______если я
    __________десяток пегасов
    загнал
    _____за последние
    _____________15 лет?!
    У вас -
    _______в мое положение войдите -
    про слуг
    ______и имущество
    ______________с этого угла.
    А что,
    _____если я
    _________народа водитель
    и одновременно -
    ____________народный слуга?
    Класс
    ____гласит
    ________из слова из нашего,
    а мы,
    ____пролетарии,
    ____________двигатели пера.
    Машину
    _____души
    ________с годами изнашиваешь.
    Говорят:
    ______- в архив,
    _____________исписался,
    ____________________пора!-
    Все меньше любится,
    ______________все меньше дерзается,
    и лоб мой
    _______время
    ___________с разбега крушит.
    Приходит
    ______страшнейшая из амортизаций -
    амортизация
    ________сердца и души.
    И когда
    ______это солнце
    ____________разжиревшим боровом
    взойдет
    ______над грядущим
    ______________без нищих и калек,-
    я
    ___уже
    _____сгнию,
    _________умерший под забором,
    рядом
    _____с десятком
    ____________моих коллег.
    Подведите
    _______мой
    _________посмертный баланс!
    Я утверждаю
    ________и - знаю - не налгу:
    на фоне
    ______сегодняшних
    _____________дельцов и пролаз
    я буду
    _____- один! -
    ____________в непролазном долгу.
    Долг наш -
    ________реветь
    ____________медногорлой сиреной
    в тумане мещанья,
    ____________у бурь в кипенье.
    Поэт
    ____всегда
    ________должник вселенной,
    платящий
    ______на горе
    ____________проценты
    ________________и пени.
    Я
    __в долгу
    _______перед Бродвейской лампионией,
    перед вами,
    ________багдадские небеса,
    перед Красной Армией,
    _______________перед вишнями Японии -
    перед всем,
    ________про что
    _____________не успел написать.
    А зачем
    ______вообще
    __________эта шапка Сене?
    Чтобы - целься рифмой -
    _________________и ритмом ярись?
    Слово поэта -
    __________ваше воскресение,
    ваше бессмертие,
    ____________гражданин канцелярист.
    Через столетья
    __________в бумажной раме
    возьми строку
    __________и время верни!
    И встанет
    _______день этот
    _____________с фининспекторами,
    с блеском чудес
    ___________и с вонью чернил.
    Сегодняшних дней убежденный житель,
    выправьте
    _______в энкапеэс
    ______________на бессмертье билет
    и, высчитав
    ________действие стихов,
    ____________________разложите
    заработок мой
    __________на триста лет!
    Но сила поэта
    __________не только в этом,
    что, вас
    ______вспоминая,
    _____________в грядущем икнут.
    Нет!
    ____И сегодня
    __________рифма поэта -
    ласка
    ____и лозунг,
    __________и штык,
    _______________и кнут.
    Гражданин фининспектор,
    ________________я выплачу пять,
    все
    ___нули
    ______у цифры скрестя!
    Я
    __по праву
    ________требую пядь
    в ряду
    _____беднейших
    ___________рабочих и крестьян.
    А если
    _____вам кажется,
    ____________что всего делов -
    это пользоваться
    ____________чужими словесами,
    то вот вам,
    ________товарищи,
    ______________мое стило,
    и можете
    ______писать
    __________сами!
    246/402
    Ответить Цитировать
    0
  • Екатерина Малофеева

    ЕСЛИ БОЛИТ

    ввысь закладывать виражи, пристегнулись и по-ле-те-ли.
    смотришь сверху на чью-то жизнь – там занудливый сторителлинг:
    кто родился, родил – и в гроб, кто, спиваясь, о вечном пишет,
    раскрывая все темы в лоб, повышая накал страстишек,
    ну попробуй давай забудь, как драло нас в огонь и клочья,
    а не выкупил кто-то суть – время выпарит соль из строчек.

    рваный ритм колючих слов хаотично кардиограмму
    пишет. где-то летит любовь к безнадёжно счастливым самым,
    одиночество под балкон пишет мелом «моя навечно»,
    шпарит солнечный ацетон, марта сахарно-леденечный
    растворяя хрусталь и лёд, добавляя в коктейли улиц,
    геометрия вьёт и вьёт в неэвклидовом сити-улье
    из задачи про точку «Б» в точку «А» серпантин дороги,
    и наощупь слепой судьбе незнакомцев за лица трогать,
    в полумраке ища своих, ошибаясь, но шрифтом Брайля
    не напишешь, хоть как крои, монологи исповедален,
    карты наших случайных встреч, шифры спрятанных переписок,
    нам архивы не уберечь – гильотиной бьёт биссектриса,
    разрубая нас пополам, и, забившись в уютный угол,
    морщась, трёшь на предплечье шрам – там, где город нас сшил друг с другом.

    в пыль, в обломки, в золу, в угли, топчем прошлое. хирургию
    эту к чёрту.

    еще болит – это значит, что мы живые.
    247/402
    Ответить Цитировать
    0
  • ЖИТЬ!
    (Из поэмы "Невозможно")
    Разве можно, взъерошенной, мне истлеть,
    Неуемное тело бревном уложить?
    Если все мои двадцать корявых лет,
    Как густые деревья, гудят - жить!
    Если каждая прядь на моей башке
    К солнцу по-своему тянется,
    Если каждая жилка бежит по руке
    Неповторимым танцем!
    Жить! Изорваться ветрами в клочки,
    Жаркими листьями наземь сыпаться,
    Только бы чуять артерий толчки,
    Гнуться от боли, от ярости дыбиться.
    1930
    Елена Ширман «Жить!»
    Подробнее на livelib.ru:
    1/1
    Ответить Цитировать
    2
1 13 14 15 16 24
5 человек читают эту тему (5 гостей):
Зачем регистрироваться на GipsyTeam?
  • Вы сможете оставлять комментарии, оценивать посты, участвовать в дискуссиях и повышать свой уровень игры.
  • Если вы предпочитаете четырехцветную колоду и хотите отключить анимацию аватаров, эти возможности будут в настройках профиля.
  • Вам станут доступны закладки, бекинг и другие удобные инструменты сайта.
  • На каждой странице будет видно, где появились новые посты и комментарии.
  • Если вы зарегистрированы в покер-румах через GipsyTeam, вы получите статистику рейка, бонусные очки для покупок в магазине, эксклюзивные акции и расширенную поддержку.s