стихи

Максим Кабир



археологическая практика в архангельской области, июнь 76 года



слеза комсомолки бежит по щеке комсомолки,

из сельского клуба течёт примитивный мотивчик.

она вытирает себя и пытается долго

найти в стоге сена свой скромненький беленький лифчик



а он по работе, он завтра умчится в столицу,

умолкнут лаванды гитары, и сбивчивый компас

собьётся, но будут ночами настойчиво снится

и свитер под горло его, и небритая колкость



его, и горячие пальцы его, и такая

упругость его, и упорство, и неповторимость,

и виснут на ветках часы, и часы истекают,

и всё, что казалось вот здесь, скоро станет незримо



руины амбара, что стали горящим руаном,

она, кто, как жанна, пылала на этой соломе,

пусть будут слова воробьями, надежда – обманом,

но где-то на кромке должно быть хоть что-нибудь кроме



как странно, родная, мечты остаются за кадром,

но торф не кончается, жизнь не кончается, лето

и то не кончается, тундра укрыта закатом

огромным закатом, как будто партийным билетом



кофейны глаза его были, но горек осадок,

а память сладка вопреки в девятнадцать неполных,

и в общей тетради стихи евтушенко, асадов,

небольнонебольнонебольнонебольнонебольно



закончится практика, сядут студенты в вагончик,

она замечтается, глядя, как нежатся пары,

тряхнёт головой и решит, что с собою покончит,

но тихо родит к февралю кареглазого парня

Анна Глухова

меня зовут Анна.
моя фамилия – Франк.
и я уже как полгода на Принсенграхт
сижу взаперти, в неволе, за книжным шкафом.
наш дом стоит затопленным батискафом
на улице холодного Амстердама.

живем ввосьмером: Ван-Дааны, Дюссел, мама,
Марго да и папа, скрываемся от гестапо.
вчера бомбили похоже что юго-запад:
вечернее марево слилось с снарядным пеклом.
оно было ярче солнца, затем померкло
наверное: нам нельзя поднимать здесь шторы.
по радио вторят: война обернется скоро
лишь пшиком,
но она виснет, как меч Дамоклов.

стоит Амстердам, он голоден, наг, расстрелян.
и мы здесь, в Убежище, без году две недели,
снаряды летят,
дрожит потолок
и стёкла.

но, в общем-то, все неплохо, на самом деле.

едим, что приносят снизу: картошку, фрукты,
капусту, бобы. войны, в общем, нет как будто,
немного учебников, платьев, носков и туфель.
по радио говорят о своих триумфах,
но больше о бойнях из Африки и России.
мне душно и страшно, но я продержусь,
я сильная,
меня не сломить ни голодом, ни измором.
однако, надеюсь, война завершится скоро
и мы не умрем в Убежище, не издохнем,
я выйду на улицу, небо утонет в охре,
и ветер завьет мне волосы в шелк и кольца.
мне кажется, я три жизни не знала солнца
и этого неба глубже морской пучины.

мы прячемся в доме, на это лишь две причины:
повсюду война, нацисты и фарисеи.
и мы для них – чернь и тина,
ведь мы –
евреи.

тогда, до войны, порядок был тоже грозным:
у нас на груди сверкали большие звезды,
и нужно уж в восемь было быть строго дома.
еврейские книги, церкви, район и школа.
трамвай же вообще был чем-то для нас запретным,
как будто бы мы не люди, а силуэты:
в них можно стрелять насквозь -

им не будет больно.

я очень скучаю по тем беззаботным школьным
урокам и песням, когда мы сидели в классе
и думали лишь о том, что у нас в запасе
три тысячи жизней,
сотни дорог и весен
и все мы – кудесники древних, чудных ремесел,
чей путь безосадочен, светел и долговечен…

…тела всех моих друзей заполняют печи
и кроют собою землю и полы камер.

в Убежище мир,
и время,
и свет весь замер,
но я не ищу с отчаянием встречи.

я много пишу. все больше дневник, но также
немного рассказы всякие, сказки даже,
читаю историю, Библию: жизнь покажет,
смогу ли я выковать путь свой, стезю и рок.
мне хочется быть писателем, журналистом,
не только женой и матерью. я – не пристань,
что призвана вечно ждать: мой корабль избран,
и ждут меня воды, небо, ветра, песок.

пока же хожу в уборную по секундам,
почти не смеюсь, а плакать – ещё паскудней.
когда же уже настанет тот страшный судный
момент, когда все сгорит или все пройдет.
мне нравится Петер. мы часто сидим в мансарде,
и смотрим на небо, и тонем в небесной глади,
вдвоем, в тишине, забыв в этом черном аде,
что каждый из нас однажды в аду умрет.

когда в нашу дверь за шкафом войдет гестапо,
из всех восьмерых останется только папа,
других же нацисткой грязной, поганой лапой
сгребет, перемолет, выпнет в дверной проем,
мы сменим две сотни клеток в свинцовой раме
Освенцима, Берген-Бельзена, Нойенгамме,
и даже не сможем вместе рыдать по маме,
когда будем гнить от тифа с Марго вдвоем.

но все это будет после – не в этом теле.
я верю, мы сможем все, чего так хотели,
раскинулось небо – чистейшая из постелен,
и в тканях ее таится один секрет:
пока есть прибежище духу, оплот и завязь
и Петер глядит вот так, отрешась и плавясь,
и небу нет края, хоть прямо иди, хоть в траверс –
нет страха и боли, и более –

смерти
нет.

Николай Калиниченко



Серебро



Всё больнее дышать, всё труднее подняться с утра,

Посмотрите в глаза, а иначе я вас не узнаю.

Нет ни чести, ни мудрости в тех, что танцуют по краю.

Только смелость безумцев, не знающих зла и добра.



Только жажда агоры в расширенных чёрных зрачках,

Чтоб любили до гроба, и ждали, и кланялись в пояс,

По-гусарски рисуясь вскочить в ускользающий поезд,

Чтоб с последним аккордом сорвать восхищённое «Ах!»



И писать как-то так, чтобы каждый услышал «Внемли!»,

Чтоб хотя бы на время оставил коктейли и суши,

И собой увлажнять омертвелые, чёрствые души,

Словно дождь увлажняет иссохшее лоно земли.



Но стихи не даются, и не на что вдруг опереться,

Там, где слово горело, теперь не осталось огня.

Вы хотели сердечности? Слушайте, вот оно, сердце!

Так держите, владейте и пейте, и ешьте меня!



А когда изгладится багряное, сладкое, свежее,

Вы отправитесь спать, совершив повседневный стриптиз,

И не зная ещё, что уже не останетесь прежними,

Как не знает безумец, когда завершится карниз.

Николай Калиниченко

Воскресение



В этой утренней комнате с видом на Нотр-Дам,

В этом ласковом свете, в шуршании жёлтых штор

Нет меня и не было никогда.

Тень моя не падала на ковёр.

И старинное зеркало, что продавал мулат

На блошином развале у кладбища Монпарнас,

Никогда не ловило тяжёлый холодный взгляд

Февралями окованных тёмных болотных глаз.

Ты стоишь на балконе, ты куришь и смотришь вниз,

На цветущие вишни, на зелень весенних крон.

Отступись, моя милая, отступись!

Ты уже позабыла этот случайный сон,

Что явился незваным и был не вполне твоим…

Только ветер восточный внезапно берёт размах!

И плывёт по-над Сеной коптилен прозрачный дым,

Сизоватый и тонкий, как изморозь на штыках.

И кораблик-игрушка, приемля свои пути,

Возле самого Лувра расчертит фонтана гладь.

Отпусти, моя милая, отпусти!

На дворе воскресенье, не время сейчас писать.

Но рука непослушная правит теперь углём,

И от снежной бумажной и вьюжной глуши степной

Чернота чёрно-бурая, чернозём!

Вороньё воронёное, вороной!

Поднялось и накрыло, как голову епанчой,

И темно, и безвидно, но нету укромных мест.

Там у брошенной пристани церковь горит свечой,

И тяжёлое облако всё набирает вес.

Вот от этого облака, от бесприютной мглы

Я укрыл тебя в вечности, спрятал, как только мог,

И остался у пристани, чтоб сторожить тылы,

Но, похоже, и вечности тоже приходит срок.

В этой утренней комнате с видом на Нотр-Дам,

В этом ласковом свете, в шуршащей тени гардин

Нет тебя и не было никогда.

У старинного зеркала, я, как всегда, один.

Только взгляд с полотна и этот тревожный стук,

Холодок по ключицам и сразу по телу дрожь.

Не пугайся до времени, нам ли терпеть испуг?

Это дождь, моя милая, это всего лишь дождь.

Евгений Каминский



Кленовый лист



Всё кончено: упал кленовый лист.

Жизнь, как вино, что покидает бочку,

ушла пьянить другого. Мёртвый чист,

обряжен с честью в красную сорочку.

На этом бы не грех поставить точку

(как бы сказал разумный кальвинист).

Упал… Уже погас в нём тихий свет,

и постный лик его подёрнут хрустом…

Пускай он нынче то, в чём жизни нет,

пускай в нём (с точки зренья жизни) пусто,

но, у скрипучей смерти под пятой,

он жив ещё последней красотой –

не той, что вызревает по крупице,

а той, что вся является, и той,

что, в жизнь явившись, смерти не боится…

Никто не вёл природу на убой.

Она была сама, похоже, рада,

припав к земле, стать глиной голубой…

Мне лист кленовый показал, как надо,

всё потеряв, спокойно быть собой.

Лёха Никонов

Вечность, конечно же, круг.
Жизнь, безусловно, квадрат.
Из города Эн в Петербург.
Электричка. Оттепель. Март.
Так миллиард вещества
вращается в карусели
времени, как слова,
которые надоели.

Рустам Карапетьян

Целовались в подъезде долгом,
Пахнущем позавчерашней краской.
Ты называла меня котёнком,
Мечтала, что буду с тобою ласков,
Нежен. Как зверь. Как в одном романе.
Как в фильме с диКаприо или Гиром.
Был даже презерватив в кармане.
Но не было ключей от квартиры,
В которой могли бы сойтись и ближе
За чашкой чёрного кофе с ромом.
Я мельком думал, как ненавижу
Постоянные эти обломы.
Оставалось глотать поцелуи
Вкуса орбитовского апельсина.
С возмущеньем взирали бабули,
Шаркающие по магазинам.
Мимо вверх-вниз проносились детки,
Подглядывая за нами искоса.
А мы краснели на лестничной клетке,
Не от стыда, а от жара искуса.
И ты шептала: «Не надо. Люди»,
Я соглашался с тобой: «Не надо».
И как слепой изучал твои груди,
Пока жильцы проползали рядом.
Из-за чьих-то дверей негромко
Магнитофон хрипел бесконечный.
Ты называла меня котёнком,
Мечтала, что буду с тобою вечно.
Мечтала ещё о ребёнке общем,
Чтобы всегда и повсюду вместе.
Я был естественнее и проще:
Я просто целовался в подъезде.

Рустам Карапетьян

А моя печаль...



А моя печаль
Не могла молчать,
Ныла словно зуб
Сломанный.
Я её качал,
Грея у плеча,
Целовал в слезу –
Солоно.
А она во сне
Жаловалась мне
На своё житьё
Бледное.
Я ещё сильней
Обнимался с ней,
Чтоб согреть её,
Бедную.
Звёздами кружа,
Ночь взметала шаль.
Листьями дрожа –

Таволга.
И, едва дыша,
Грезила душа.
А печаль ушла.
Надолго ль?

Рустам Карапетьян

В рассыпающейся
тиши,
Словно бы сквозь
плёнку
Желто-красный
асфальт шуршит,
Лужи хрустят
тонко.
Зябко ёжатся
фонари,
За ночь спалив
свечи.
Не осталось
огня внутри,
Да и разжечь
нечем.
Дождик, сумрачный
пианист,
Как нам с тобой
спеться?
Ляжет под ноги
мокрый лист –
Чьё-то ещё
сердце.

Рустам Карапетьян

Тарелка выскользнула луною
Из рук уставших. Осколки – брызгами.
Вздохнула: «к счастью». А сердце ноет.
И мысли – слипшимися огрызками.
А за окном дождик землю штопает,
А за окном целый день ненастье.
А тут ещё и тарелка, чтоб её.
И надо верить, что это к счастью.

Алексей Норин

Дорога жизни в Ленинград,
Зимою в сорок первом
Седая Ладога и ад,
Вмёрзших по колено.

Ночной налёт,как бритвы взмах,
Снег пропитан кровью.
Разрыв и падает сержант
Закрывши хлеб собою.

И в этой проклятой войне,
Идя к своей вершине.
Простой солдатик твёрдо знал,
Он будет,в Берлине.

Все тучки, тучки, а кругом

Все сожжено, все умирает.

Какой архангел их крылом

Ко мне на нивы навевает?

Повиснул дождь, как легкий дым,

Напрасно степь кругом алкала,

И надо мною лишь одним

Зарею радуга стояла.



Смирись, мятущийся поэт, –

С небес снисходит жизни влага,

Чего ты ждешь, того и нет.

Лишь незаслуженное – благо.



Я – ничего я не могу;

Один лишь может, кто, могучий,

Воздвиг прозрачную дугу

И живоносные шлет тучи.

Иван Ливицкий

downshifting

на кладбище истоптанных колёс
ведут следы: религия дороги
издревле завораживала многих
противников забвения, бельё с
подушками и зеркала овал
сменивших на удушливые хляби
заката, на костер и рокот жабий
в местах, где и бедняк не ночевал.
такие никогда не примут твердь
привычек ежедневных. им роднее –
копье грозы, сверкнувшее во гневе,
нечаянная магия и смерть.
они не постареют потому,
что шепчет неизведанное: «кроме,
уныния стоящего на стреме,
и скучных посиделок на дому,
есть большее – беседы не всерьез,
случайные попутчики, дорога,
и вечности просторная берлога
на кладбище истоптанных колес».

Геннадий Кацов

Деревья без листьев – и лучший орнамент

К сухому пейзажу, к февральскому небу

С краями, что загнуты, как на панаме,

Уже не придумать. На память Эребу



Сюжет гипнотический, следуя тени,

Упавшей на тракт, повторив на ладони

Все линии те же из мира растений,

Доскажет себя до заката. И до не-



Знакомого глазу источника света,

До звука в едва обозначенной мантре,

Вся азбука этих безлиственных веток

Известна какому-нибудь хироманту.

Геннадий Кацов

И тот – не я, и этот, и другой –
опять не я, живет на этом свете.
Сейчас листок каракулями метит
Незнамо кто. Какой-нибудь “гуд бой”.

С ним по утрам здороваются дети,
Он ежедневно спит с моей женой,
И отразится в зеркале не мной,
По ходу отраженья не заметив.

И это хорошо, ведь, боже мой,
Так все известно, и за все в ответе,
А тут: и некролог не мой в газете,
И чьи-то шмотки доедает моль.

Геннадий Кацов

Я не настолько разумен и бдителен,
чтобы решиться работать водителем
танка, такси или рефрижератора:
так получилось, что это не надо мне.

И не настолько люблю происшествия,
чтоб пешеходом по улицам шествовать –
на перекрёстке в толпе, в жарком вареве
жертвой «на жёлтом» стать жуткой аварии.

Видимо, был я рождён, чтоб спокойненько
Выйти, карьеру построив, в покойники,
ибо ходить у курносой в подельниках –
значит, служить сибаритом, бездельником,

значит, гимнастике прямохождения,
чтобы по полю пройти притяжения,
я не напрасно учился, и прочему…
Веря в последней строке в многоточие

Геннадий Кацов

Невстречи

Что-то в прошлом далёком такое было –
надо только внимательнее вчитаться:
ржавый воздух, как выцветшие чернила,
на какой-то, из юности, автостанций
без названия, с нишей пустой буфета,
с пассажирами в полночь, со скрипом кресел,
(так читай побыстрее – сейчас об этом!),
с сотней запахов той привокзальной смеси
из тоски, ожидания, пищи, пота,
с одиноким «Икарусом» у платформы
(так вчитайся – оттуда посмотрит кто-то
и неслышно прошепчет под шум мотора),
с одиноким анфас женским ликом, с очень
долгим взглядом, как будто давно знакомым
(так припомни: уже наступила осень
или позднее лето лежало в коме?),
с ощущением, что в этот миг промчались
с этой женщиной годы, не став судьбою,
в неслучившихся радостях и печалях
между ней отношения с тем тобою
(так всмотрись: где-то в прошлом сигнал автобус
подаёт и отходит, шурша, к конечной):
между нами тогда не сложилось, чтобы
быть вдвоём, с той поры безымянным, вечность.

Борис Винарский

Письмо в Карелию



Милая! через тысячу тонн проводов

как незнакомца читаешь меня на сайте.

Если бы голос тебе был докрикнуть готов,

он бы кричал «не бросайте!..».



Знаешь, в Москве сейчас пасмурно, дождь;

только что всполохи в тучах немых прогорели, и

судя по Яндексу, если ты подождёшь,

скоро начнутся дожди и в Карелии.



Город мой так изменился, так поплохел,

всё здесь чужое в такт общему подражанию,

люди настолько убоги, что хочется (hell!)

плюнуть в лицо каждому горожанину.



Время с пространством слились в одно вещество

через дефис, может быть, запятую.

Как ты там, милая? Я ничего.

То есть вообще ничего – пустую…

Целовались в подъезде долгом,
Пахнущем позавчерашней краской.
что долгий??? )))
Графомания процветает в твоих виршах! )

SSproduction, так это не мои. Я не умею писать стихи. Выкладываю те которые понравились, никому их не навязываю. Прожил бы Бродский ещё лет 30 были бы только его стихи наверное.