стихи

Лев Лосев

Железо, трава



Во травы наросло-то, пока я спал!

Вон куда отогнали, пока я пригрелся, –

пахнет тёплым мазутом от растресканных шпал,

и не видно в бурьяне ни стрелки, ни рельса.

Что же делать впросонках? Хватить ерша,

смеси мертвой воды и воды из дурного копытца?

В тупике эволюции паровоз не свистит, и ржа

продолжает ползти, пыль продолжает копиться.

Только чу! – покачнулось чугунной цепи звено,

хрустнув грязным стеклом, чем-то ржавым звякнув железно,

сотрясая депо, что-то вылезло из него,

огляделось вокруг и, подумав, обратно залезло.

Рита Бальмина

Там, где снег на ветках месяцами

В безлунном гипнотическом мерцаньи,

Где волки воем, а собаки лаем,

«Заре» или «отбою» подпевали,

Где вспоминали имена и отчества

Для протокола, –

Меня учили одиночеству

Семья и школа.

Егор Мирный

кафель



он ударился головой об ванну, поскользнувшись на мокром кафеле,

и на ясном лице его образовалась прореха –

Ева шепчет Адаму, глядя на мёртвое тело Авеля:

«я не помню этого человека».

и целует, целует в глаза спящего Каина,

который вдруг просыпается на лоне природы

в грозовой темноте, где божественные мелькания

светлячков, а большего не происходит,

потому что Бог захлопывает книжку и ложится спать,

двери захлопывает и ложится спать около

маленького Адама, которому завтра рано вставать.

Адам в глубоком бреду, обжигаясь, трогает

крестик, проступающий на груди, «я не знаю этих людей», –

жарко бормочет он, и платье венчальное

вспыхивает на Еве. Каин пытается ходить по воде,

у него почти получается.

Владимир Ветров

Пустырь



1.



Открытая местность.

Далеко до местечек тенистых.

Штатный пустырь не впервые, видимо, умирает.

Воспринимая погибель его

душой фаталиста,

отмечаю, что он

ближе к истокам рая,

нежели я – тот, который постигнуть мог бы

нимб маяка, цвет папоротника или секрет Тунгусский...

Ну, а постиг какие-то школьные догмы.

Это о них тянет сказать «по-русски».

Впрочем, меня можно зачислить и в ясли –

по адекватности к возрасту, к часовому кварцу...

Я подзабыл, что над каждым – свой личный ястреб.

Кружит узлами, пока не начнёт снижаться.

.............................................



Видишь, пустырь, как за рамки выходят глаголы?

Вряд ли. Слабеет. На нём начинают стройку,

т.е. продолжат; уж было когда-то боли

невпроворот, – и от свай, и от «матов» стольких,

что хватило б на две войны...

Серость развалин

выше порою стада пятиэтажек.

Знать, архитектор – штампованный пастырь окраин

с «брежневским стажем»...

Есть поголовье домов, будет и ящур.

Шутка – не шутка, а сроки красноречивы;

будет агрессия жёлтых огней,

смердящих

в суетном жилмассиве.



Что успокоить могло бы? – Запах ванили, хвои,

взгляд на поверхность Байкала, Вега в колодце...

Осенью сердце смирял завесою дымовою

с помощью армии листьев, нуждающихся в полководце.

.............................................



Крепнет усталость в объятиях родины местной.

Днём нелегко предугадывать рок, не легче и ночью;

спросишь Богов – ответят, дозируя честность:

мол, скоро пойдёт твой корабль по реке молочной

справа – налево. Некстати пророчат запад...

Сумрачный берег свой – около сердца, возле...

Без пересмешниц, жеманно сходящих с трапа,

о которых всегда сожалеешь после.



2.



В книге Весны образую свои пробелы

я на «полях». Тридцать шестая встреча.

Но, холодея, не станешь героем её новеллы...

Я и не смог, хотя этот миф не развенчан.



Что ж, исчезаю. Меня провожает небо,

как провожало, быть может, Алонсо Кихано,

питая отцовские чувства и нечто,

меняющее изнанку

и планы.

Михаил Анищенко

Я воду ношу…

Я воду ношу, раздвигая сугробы.
Мне воду носить все трудней и трудней.
Но, как бы ни стало и ни было что бы,
Я буду носить её милой моей.
Река холоднее небесного одра.
Я прорубь рублю от зари до зари.
Бери, моя радость, хрустальные вёдра,
Хрусти леденцами, стирай и вари.
Уйду от сугроба, дойду до сугроба,
Три раза позволю себе покурить.
Я воду ношу – до порога, до гроба,
А дальше не знаю, кто будет носить.
А дальше – вот в том-то и смертная мука,
Увижу ли, как ты одна в январе,
Стоишь над рекой, как любовь и разлука,
Забыв, что вода замерзает в ведре…
Но это еще не теперь, и дорога
Протоптана мною в снегу и во мгле…
И смотрит Господь удивленно и строго
И знает, зачем я живу на Земле.

Анастасия Кинаш

АВТОРСКОЕ ПРАВО

1.
Если ты не придёшь,
Мне придётся поставить точку,
Уложиться в абзац,
Безобразно скомкать финал.
Мол, пошла за него,
Родила сыновей и дочку,
И однажды зимой проскользнула змеёй в подвал.
Чтобы там умереть, обнимая коленки крепко,
Россыпь горьких таблеток пригоршней отправив в рот...
Если ты не придёшь,
Я сломаюсь, сомнусь, как ветка.
Просто глупый шаблон,
Бесполезный сюжетный ход.

2.
Если ты не умрёшь,
Мне придётся уехать, выйти,
Из сюжета исчезнуть,
Выскользнуть из страны.
Так случилось, пойми,
Мы попали в каскад событий,
Для которых все наши выборы не важны.
Третий план для других,
Нам достались такие роли,
Где, страдай не страдай,
А заставят играть всерьёз.
Я совсем не хочу,
Чтобы ты, онемев от боли,
Затихала во тьме, как заразный бродяга-пёс.
Но иначе нельзя.
Мы должны пересилить чувства.
Мы должны обратить,
Переделать себя в чужих.
Если ты не умрёшь, на бумаге, на деле,
Устно.
Мне придётся писать историю за двоих.

3.
Если кто-то прочтёт эту книгу, водя по строчкам
Белым пальцем своим, едва слышно шепча слова.
Ясным утром в трамвае,
В кровати январской ночью,
На спине в старом парке,
Где пахнет дождём трава...
То запомните впредь
Как молитву «отец небесный»,
И несите с собой до конца своего пути.
Самый страшный недуг человека – есть дар словесный,
От болезни такой человека нельзя спасти.
Можно жаться в приёмной, слезами стуча о кафель,
Можно жалобно выть, припадая к кресту всю ночь.
Но когда в человека врастает живой писатель,
То такие лекарства не могут ему помочь.
Ему нужно теперь никогда ни за что не спорить
С тихим голосом, что говорит ему «сотвори».
Если кто-то прочтёт эту книгу, мои герои
Никогда не умрут,
Никогда не уснут внутри.

4.
Если есть редактура, коррекция этих текстов,
То не стоит, наверное, этот роман белить.
Мы так сильно боимся за слог своего контекста,
Что теряем в волнении смысла живую нить.
Я не знаю, кто ты, мой редактор с холодным взглядом.
Я не знаю, кто ты, мой писатель.
Но даже так
Я идти не хочу за влекущим словесным рядом,
Безголосо шагать в неизведанный книжный мрак.
Даже если каркас этой книги уже составлен,
И персона моя рождена, чтобы здесь пропасть
В глупой позе,
От старости,
В чреве квартирной спальни,
Не изведав таких эмоций, как злость и страсть.
Если есть редактура, то пусть в предпоследней сноске,
Мелким шрифтом, почти что точками на листе
Кто-то лучший напишет:
«Все наши тела – обноски.
Человечья душа на бумажном живёт кресте».

Александр Бубнов

СЫНУ

Откроются новые двери, выйдут новые сроки,
ты посмотришь на мир немного более зряче,
ты подрастёшь и как-то прочтёшь эти строки,
читаемые тобой и сейчас, но иначе.

Ты засыпаешь, а чистота твоего сна
уже выпорхнула из тесной коляски
и тихо играет, танцует, удивлена
светлому дню, пению птиц и своей же пляске.

Даже костыляющая в поисках парочка забулдыг,
попадая в особую зону с тобою в центре,
умеряет свой мат, ты возвращаешь их
в человечность секунды на две-три,

больше не можешь пока, а я удивляюсь мигу
ощущения наших песочных общих часов:
моя полутуповатая уткнутость в книгу
пересыпается в твой простовоздушный сон.

Привет.
Поделюсь, пожалуй своим любимым, на тему мотивации и цели))
Верьте, когда другие сомневаются.
Планируйте, когда другие играют.
Учитесь, когда другие спят.
Решайтесь, когда другие медлят.
Готовьтесь, когда другие мечтают.
Начинайте, когда другие мешкают.
Работайте, когда другие желают.
Копите, когда другие тратят.
Слушайте, когда другие болтают.
Улыбайтесь, когда другие сердятся.
Хвалите, когда другие критикуют.
Упорствуйте, когда другие сдаются.

Уильям Артур Уорд

Владимир Ветров

ИЗ МОНОЛОГА, ЧАСТЬ ВТОРАЯ

___________________Анастасии Геращенко

Ты влюблён в неё? В этот миф, в А. Г.?
Ты наивен навек… Но, увы, не Гюнт.
Что ж, полнеба даруй своей пустельге,
остальное возьмёт терпеливый грунт.

Ты поведать можешь не второпях,
что предчувствие гложет (и не одно),
что накроют тебя немотой на днях
и смотреть заставят своё кино,

где взойдёт разлука на весь экран
и химеры, которые сам взрастил.
Что? Шагнёшь под поезд, как десять Анн
не шагнули бы, господи их прости?

Или станешь лезвие греть в руке,
презирая, верно, дурную кровь?
Что останется? Жертвенность налегке?
Продолжительность крика до зимних крон?

Город вовсе не лекарь, а лицедей, –
сотни истин, личин, зазубренных фраз.
Если боль проповедовать – только ей...
до блажного рассвета, до прежних вас.

Будешь помнить, что нужно владеть сполна,
что и этот сюжет безобразно не нов,
ненавидя, пожалуй, её имена
и гудки приближающихся поездов.

Нет, неладно что-то в твоём мирке.
Если вдруг побежишь, преломляя стиль,
упадёшь и, землю сжимая в руке,
осознаешь: галактика вся – в горсти.

Здесь низложено книжное – «сделай взмах»,
и судьбу нелегко распознать вблизи;
всё равно, если бросишь вопрос в сердцах,
без ответа останешься сотни зим...

Будет день – неизбежно придёшь к огню
(пусть превратному). Но, продолжая быть,
всё равно ожидаешь её одну –
дорогую, способную воскресить.
.............................................

Не уснуть, хоть развилки считай до ста.
Не мечтается. Чувство живёт в тебе
полнолунием – кратностью волчьих стай,
древним таинством, птицею на гербе, –

в неизвестности, в пятом своём углу,
без особых интриг и людской молвы.
Будет день – будет город, который глух,
да иное пространство, в котором – вы,

да ещё фрагментарный какой-то знак,
словно нимб на выцветшем полотне...

Ты – не Гюнт, но усвоишь, что время – казна,
что когда-то дорога была длинней...

Александр Введенский
отрывок из поэмы "Кругом возможно бог"

Я с временем не знаком,
Увижу его на ком?
Как твоё время потрогаю?
Оно фикция, оно идеал.
Был день? был.
Была ночь? была.
Я ничего не забыл.
Видишь четыре угла?
Были углы? были.
...
День это ночь в мыле
Всё твоё время верёвка.
Тянется, тянется.
А обрежь, на руках останется.

Борис Рыжий

Маленький, сонный, по чёрному льду
в школу - вот-вот упаду - но иду.
Мрачно идёт вдоль квартала народ.
Мрачно гудит за кварталом завод.
"...Личико, личико, личико, ли...
будет, мой ангел, чернее земли.
Рученьки, рученьки, рученьки, ру...
будут дрожать на холодном ветру.
Маленький, маленький, маленький, ма... -
в ватный рукав выдыхает зима:
- Аленький галстук на тоненькой ше...
греет ли, мальчик, тепло ли душе?"...
...Всё, что я понял, я понял тогда:
нет никого, ничего, никогда.
Где бы я ни был - на чёрном ветру
в чёрном снегу упаду и умру.
Будет завод надо мною гудеть.
Будет звезда надо мною гореть.
Ржавая, в странных прожилках, звезда,
и - никого, ничего, никогда.

Сергеев

ДЕНЬ ПОБЕДЫ

Среди второго в год по счёту карнавала
ты шёл неровно, будто что-то накрывало,
куда-то в сторону хэдшота и провала
через горящие глаза торговых центров,

под звон подарочный рассрочек и процентов,
под ободряющие корчи президентов,
лихую помесь из расхода и развода.

Среди второго в год по счёту хоровода
ты был отчётливо запомнившим кого-то,
в тугой толпе глазами ищущим кого-то,
кого теперь уж не узришь, как ни пытайся.

Среди второго в год по счёту свистопляса
ты был почётный представитель андрекласса,
душа в потёмках незавидно седовласа
и тем заметна, и от этого не рада,

ища в толпе своего мёртвого комрада
среди второго в год по счёту маскарада.

А с неба, будто с потолка, летели капли.
Друг из Бессмертного полка хотел знать, как ты.
Он седину твою искал в военной карте
и удивлялся: "Ну и ну. Белее бели".

По цвету глаз его, упавшего в апреле
сорокопятого на грязный пол в подвале
к ногам участвовавших в массовом расстреле
и точно так же позже спасшихся едва ли.

Друг из Бессмертного полка ходил по крышам
и звал тебя, но ты никак его не слышал
из-за салюта, громыхавшего всё выше
на общем фоне, общем сходе ради фона

среди второго в год по счёту марафона
за тех, кто свет наш отстоял жестокой стражей
с судьбой тех, кто победил Наполеона.

Так забывается чужая боль и наша.
Так превращаются герои в персонажей
чужих стихов, чужих романов. Безусловно,

где был окоп и был курган - там будет ровно.

Где был Освенцим и ГУЛаг - там будет ровно.
Где были Кремль и Рейхстаг - там будет ровно.

И вот об этом нужно помнить непременно.

Тебя встречают у порога. Молодого.
Друг из Бессмертного полка стоит на входе.

"Я долго ждал тебя. Я ждал тебя так долго.
Она закончилась. Ты дома.

Ты свободен".

Евгений Евтушенко

Бабий Яр

Евгений Евтушенко

Любимая, спи!



Солёные брызги блестят на заборе.

Калитка уже на запоре.

И море,

дымясь, и вздымаясь, и дамбы долбя,

солёное солнце всосало в себя.

Любимая, спи...

Мою душу не мучай,

Уже засыпают и горы, и степь,

И пёс наш хромучий,

лохмато-дремучий,

Ложится и лижет солёную цепь.

И море – всем топотом,

и ветви – всем ропотом,

И всем своим опытом –

пёс на цепи,

а я тебе – шёпотом,

потом – полушёпотом,

Потом – уже молча:

«Любимая, спи...»

Любимая, спи...

Позабудь, что мы в ссоре.

Представь:

просыпаемся.

Свежесть во всём.

Мы в сене.

Мы сони.

И дышит мацони

откуда-то снизу,

из погреба, –

в сон.

О, как мне заставить

всё это представить

тебя, недоверу?

Любимая, спи...

Во сне улыбайся.

(все слезы отставить!),

цветы собирай

и гадай, где поставить,

и множество платьев красивых купи.

Бормочется?

Видно, устала ворочаться?

Ты в сон завернись

и окутайся им.

Во сне можно делать всё то,

что захочется,

всё то,

что бормочется,

если не спим.

Не спать безрассудно,

и даже подсудно, –

ведь всё,

что подспудно,

кричит в глубине.

Глазам твоим трудно.

В них так многолюдно.

Под веками легче им будет во сне.

Любимая, спи...

Что причина бессонницы?

Ревущее море?

Деревьев мольба?

Дурные предчувствия?

Чья-то бессовестность?

А может, не чья-то,

а просто моя?

Любимая, спи...

Ничего не попишешь,

но знай,

что невинен я в этой вине.

Прости меня – слышишь? –

люби меня – слышишь? –

хотя бы во сне,

хотя бы во сне!

Любимая, спи...

Мы – на шаре земном,

свирепо летящем,

грозящем взорваться, –

и надо обняться,

чтоб вниз не сорваться,

а если сорваться –

сорваться вдвоём.

Любимая, спи...

Ты обид не копи.

Пусть соники тихо в глаза заселяются,

Так тяжко на шаре земном засыпается,

и всё-таки –

слышишь, любимая? –

спи...

И море – всем топотом,

и ветви – всем ропотом,

И всем своим опытом –

пёс на цепи,

а я тебе – шёпотом,

потом – полушёпотом,

Потом – уже молча:

«Любимая, спи...»

Радио Мордор

Бабушка ворчала: всё про любовь!
Про войну и Сталина напиши,
как в боях за родину лили кровь,
как сурепку ели и камыши,
как до бурой юшки из-под ногтей
разбирали церковь по кирпичам,
как рожали в поле своих детей.
и они не плакали по ночам.
Как сидел на лавке дедуля твой
и, отставив наискосок протез,
вспоминал налет, и моторный вой,
и глаза санитарки, и красный крест.
Напиши, как работали на износ,
как стояла беременной за станком,
тридцать восемь градусов был мороз.
Четверых родила я мирком-ладком,
а сынок-то помер; кричит свекровь,
по щекам его хлещет: дыши, дыши!
В общем ты пиши про свою любовь,
про войну и Сталина не пиши.

Сергей Есенин



Собаке Качалова



Дай, Джим, на счастье лапу мне,

Такую лапу не видал я сроду.

Давай с тобой полаем при луне

На тихую, бесшумную погоду.

Дай, Джим, на счастье лапу мне.



Пожалуйста, голубчик, не лижись.

Пойми со мной хоть самое простое.

Ведь ты не знаешь, что такое жизнь,

Не знаешь ты, что жить на свете стоит.



Хозяин твой и мил и знаменит,

И у него гостей бывает в доме много,

И каждый, улыбаясь, норовит

Тебя по шерсти бархатной потрогать.



Ты по-собачьи дьявольски красив,

С такою милою доверчивой приятцей.

И, никого ни капли не спросив,

Как пьяный друг, ты лезешь целоваться.



Мой милый Джим, среди твоих гостей

Так много всяких и невсяких было.

Но та, что всех безмолвней и грустней,

Сюда случайно вдруг не заходила?



Она придёт, даю тебе поруку.

И без меня, в её уставясь взгляд,

Ты за меня лизни ей нежно руку

За всё, в чём был и не был виноват.



1925

Александр Кабанов

Выкуришь сигарету – вот и прошла минута.

Нету счастливей казни, чем говорить кому-то,

спрятанному в портьерах воздуху, канарейке:

– Вот и прошла минута. Кончились батарейки.



С женщиной не простишься, скомкаешь все конверты,

выкуришь сигарету и заживешь по-смерти,

и по тебе надрывно будут гудеть под утро

дачные электрички: «Вот и прошла минута…»



Церковкой и люцерной, Моцартом и цикутой,

вечностью надышаться, словно одной минутой!

…Птичка уснула в клетке. Воздух горчит вечерне.

И ожидает сердце – новое назначенье.

Александр Кабанов

Оглянулась, ощерилась, повернула опять налево –

в рюмочной опрокинула два бокала,

на лету проглотила курицу без подогрева,

отрыгнула, хлопнула дверью и поскакала.



А налево больше не было поворота –

жили-были и кончились левые повороты,

хочешь прямо иди – там сусанинские болота,

а направо у нас объявлен сезон охоты.



Расставляй запятые в этой строке, где хочешь,

пей из рифмы кровь, покуда не окосеешь.

Мне не нужно знать: на кого ты в потёмках дрочишь,

расскажи мне, как безрассудно любить умеешь.



Нам остались: обратный путь, и огонь, и сера,

мезозойский остов взорванного вокзала…

Чуть помедлив, на корточки возле меня присела,

и наждачным плечом прижалась, и рассказала.

Иван Ливицкий

* * *

и для вас в моем сердце с лихвою места
приходите в пыли и следах асбеста
я приму и запомню слова что были
приходите останьтесь живите

или

уходите когда соберутся тучи
я не стану держать и словами мучить
я люблю ваши лица в часы отъезда
и для них в моем сердце с лихвою места

Максим Кабир

Мои карие прячутся в зелень твоих,

И ладони скользят за кавычки.

Через город ночной, на своих на двоих,

Не успевшие на электричку.



Се великий Бобруйск возлежит в темноте,

Тень любая кидается волком.

Я до дома тебя провожу, твой отец

Расстреляет меня из двустволки.



И, родившись повторно, в столетьи ином,

Сном об улице мёртвой утешусь:

Там твой дом с одиноко дрожащим окном

И на цыпочки вставшая нежность.