стихи

Я вздрагивал. Я загорался и гас.

Я трясся. Я сделал сейчас предложенье, –

Но поздно, я сдрейфил, и вот мне – отказ.

Как жаль её слез! Я святого блаженней.



Я вышел на площадь. Я мог быть сочтён

Вторично родившимся. Каждая малость

Жила и, не ставя меня ни во что,

B прощальном значенье своём подымалась.



Плитняк раскалялся, и улицы лоб

Был смугл, и на небо глядел исподлобья

Булыжник, и ветер, как лодочник, грёб

По липам. И всё это были подобья.



Но, как бы то ни было, я избегал

Их взглядов. Я не замечал их приветствий.

Я знать ничего не хотел из богатств.

Я вон вырывался, чтоб не разреветься.



Инстинкт прирождённый, старик-подхалим,

Был невыносим мне. Он крался бок о бок

И думал: «Ребячья зазноба. За ним,

К несчастью, придётся присматривать в оба».



«Шагни, и ещё раз», – твердил мне инстинкт,

И вёл меня мудро, как старый схоластик,

Чрез девственный, непроходимый тростник

Нагретых деревьев, сирени и страсти.



«Научишься шагом, а после хоть в бег», –

Твердил он, и новое солнце с зенита

Смотрело, как сызнова учат ходьбе

Туземца планеты на новой планиде.



Одних это всё ослепляло. Другим –

Той тьмою казалось, что глаз хоть выколи.

Копались цыплята в кустах георгин,

Сверчки и стрекозы, как часики, тикали.



Плыла черепица, и полдень смотрел,

Не смаргивая, на кровли. А в Марбурге

Кто, громко свища, мастерил самострел,

Кто молча готовился к Троицкой ярмарке.



Желтел, облака пожирая, песок.

Предгрозье играло бровями кустарника.

И небо спекалось, упав на кусок

Кровоостанавливающей арники.



В тот день всю тебя, от гребёнок до ног,

Как трагик в провинции драму Шекспирову,

Носил я с собою и знал назубок,

Шатался по городу и репетировал.



Когда я упал пред тобой, охватив

Туман этот, лёд этот, эту поверхность

(Как ты хороша!) – этот вихрь духоты…

О чём ты? Опомнись! Пропало. Отвергнут.



. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .



Тут жил Мартин Лютер. Там – братья Гримм.

Когтистые крыши. Деревья. Надгробья.

И всё это помнит и тянется к ним.

Всё – живо. И всё это тоже – подобья.



Нет, я не пойду туда завтра. Отказ –

Полнее прощанья. Bсе ясно. Мы квиты.

Вокзальная сутолока не про нас.

Что будет со мною, старинные плиты?



Повсюду портпледы разложит туман,

И в обе оконницы вставят по месяцу.

Тоска пассажиркой скользнёт по томам

И с книжкою на оттоманке поместится.



Чего же я трушу? Bедь я, как грамматику,

Бессонницу знаю. У нас с ней союз.

Зачем же я, словно прихода лунатика,

Явления мыслей привычных боюсь?



Ведь ночи играть садятся в шахматы

Со мной на лунном паркетном полу,

Акацией пахнет, и окна распахнуты,

И страсть, как свидетель, седеет в углу.



И тополь – король. Я играю с бессонницей.

И ферзь – соловей. Я тянусь к соловью.

И ночь побеждает, фигуры сторонятся,

Я белое утро в лицо узнаю.



1916, 1928

-1-

Кто-то сердцем моим,
как трофеем, хвастал,
Ожидая, что буду противен всем,
А я люблю тебя так,
что мне выдали паспорт
На имя Владимира Эм.
Люблю тебя — так, что схватил бы душу,
Раздвинув пальцами дрожащие рёбра,
И ощущая,
как чувства сжигают и душат,
Тебе подарил её бы.
Мне в любовь такую годами верилось,
Хоть она и сжимала ночами глотку,
Я просил у людей
в абсолюте преданность,
Только их «Абсолют» — это водка.
Я для них открыл
своих чувств бутылку,
Ощущая в груди пустоту и жжение,
Ощущая металл в районе затылка,
Боялся лишнее сделать движение.
И пускай я остался для них ублюдком,
Бессовестной блядью и наглецом,
Я открывал глаза
и которые сутки
Видел твоё лицо.

-2-

Просыпаться, не видя тебя напротив,
Понимать, что с жизнью что-то не так,
Ощущать, как крупная дрожь колотит,
Мог лишь я —
Сентиментальный чёртов мудак.
Ты сказала, что любишь красивые жесты —
Я гнул пальцы и вечным
пафосом истекал.
Но вот если что-то и будет к месту —
То только в этих стихах.
Я, укравший тебя у всего Востока,
Ценивший тебя, как никто другой,
Один себя чувствую — однобоким,
Хоть вой, выгибаясь дугой.
Я, тебе подаривший целое сердце,
Никого не видевший, кроме тебя,
Тебе его сам зажарил бы — с перцем,
Преподнёс бы, безостановочно,
Зло грубя,
Мол, хотела — бери,
чего ждать и ломаться?
Боишься, что не оправдаю надежд?
Я здоров и молод —
Немного за двадцать.
Ешь.

-3-

Я узнал, что голод бывает вечен —
Это если себя оценивать в грош,
Дать отбить себе почки,
Посадить печень —
Не зная, зачем живёшь.
За столом пустым,
переломанный, гнутый,
Я сижу теперь ровно — с вилкой, ножом,
Прогоняя голод, считая минуты,
Пока снова не буду
Им поражён,
Пока мне хлопок дверью
в спину не выстрелит,
И я нож от злости
В столешницу не воткну,
И тогда если что-то признаю истиной —
Только тебя одну.
Я узнал, что голод бывает вечен,
Будто кто-то желудок вырезал мне.
И когда я пойму,
что дышать больше нечем —
Дай побыть в тишине.

-4-

Каждый раз, когда я
выхожу на улицу,
Шум толпы ураганом сбивает с ног,
И над нами, молчащий, растоптанный,
Хмурится
Чей-то забытый бог.
Ты сковала розарием мне запястье
В его,
Забытого бога,
Честь.
Он обжёг мне кожу, расплавил,
Разбил на части —
Но я терпел.
Это всё, что есть.
Я терпел и дышал с присвистом, хрипло,
Раскалённого воздуха
Не хватало.
На губах, когда они к губам твоим липли,
Чувствовал вкус металла.

-5-

За тебя предлагали мне столько — я бы
При желании мог Рокфеллером стать,
Для тебя разверзлись небесные хляби,
А мне —
Ни креста, ни перста.
Для тебя — настоящее, кровью пропахшее,
Я стою, не двинувшись, в ней по шею,
Я стою со всеми, под нежностью павшими,
Люблю тебя как умею.
Я тебя нарёк бы своей Итакою,
Для тебя бы на спор я Трою взял,
А мне кричат: «Не имеешь права, собака!»
Нельзя.
Нельзя.
Нельзя.
Каждый шаг мне даётся с таким усилием,
Будто я тут гвоздями к земле прибит.
Ты прости,
что я грешник, а не мессия.
Только, прошу, люби.

Сто сорок тысяч воинов Понтийского Митридата
— лучники, конница, копья, шлемы, мечи, щиты —
вступают в чужую страну по имени Каппадокия.
Армия растянулась. Всадники мрачновато
поглядывают по сторонам. Стыдясь своей нищеты,
пространство с каждым их шагом чувствует, как далекое
превращается в близкое. Особенно — горы, чьи
вершины, устав в равной степени от багрянца
зари, лиловости сумерек, облачной толчеи,
приобретают — от зоркости чужестранца —
в резкости, если не в четкости. Армия издалека
выглядит как извивающаяся река,
чей исток норовит не отставать от устья,
которое тоже все время оглядывается на исток.
И местность, по мере движения армии на восток,
отражаясь как в русле, из бурого захолустья

преображается временно в гордый бесстрастный задник
истории. Шарканье многих ног,
ругань, звяканье сбруи, поножей о клинок,
гомон, заросли копий. Внезапно дозорный всадник
замирает как вкопанный: действительность или блажь?
Вдали, поперек плато, заменив пейзаж,
стоят легионы Суллы. Сулла, забыв про Мария,
привел сюда легионы, чтоб объяснить, кому
принадлежит — вопреки клейму
зимней луны — Каппадокия. Остановившись, армия
выстраивается для сраженья. Каменное плато
в последний раз выглядит местом, где никогда никто
не умирал. Дым костра, взрывы смеха; пенье: "Лиса в капкане".
Царь Митридат, лежа на плоском камне,
видит во сне неизбежное: голое тело, грудь,
лядвие, смуглые бедра, колечки ворса.

То же самое видит все остальное войско
плюс легионы Суллы. Что есть отнюдь
не отсутствие выбора, но эффект полнолунья. В Азии
пространство, как правило, прячется от себя
и от упреков в однообразии
в завоевателя, в головы, серебря
то доспехи, то бороду. Залитое луной,
войско уже не река, гордящаяся длиной,
но обширное озеро, чья глубина есть именно
то, что нужно пространству, живущему взаперти,
ибо пропорциональна пройденному пути.
Вот отчего то парфяне, то, реже, римляне,
то и те и другие забредают порой сюда,
в Каппадокию. Армии суть вода,
без которой ни это плато, ни, допустим, горы
не знали бы, как они выглядят в профиль; тем паче, в три

четверти. Два спящих озера с плавающим внутри
телом блестят в темноте как победа флоры
над фауной, чтоб наутро слиться
в ложбине в общее зеркало, где уместится вся
Каппадокия — небо, земля, овца,
юркие ящерицы — но где лица
пропадают из виду. Только, поди, орлу,
парящему в темноте, привыкшей к его крылу,
ведомо будущее. Глядя вниз с равнодушьем
птицы — поскольку птица, в отличие от царя,
от человека вообще, повторима — орел, паря
в настоящем, невольно парит в грядущем
и, естественно, в прошлом, в истории: в допоздна
затянувшемся действии. Ибо она, конечно,
суть трение временного о нечто
постоянное. Спички о серу, сна

о действительность, войска о местность. В Азии
быстро светает. Что-то щебечет. Дрожь
пробегает по телу, когда встаешь,
заражая зябкостью долговязые,
упрямо жмущиеся к земле
тени. В молочной рассветной мгле
слышатся ржание, кашель, обрывки фраз.
И увиденное полумиллионом глаз
солнце приводит в движенье копья, мослы, квадриги,
всадников, лучников, ратников. И войска
идут друг на друга, как за строкой строка
захлопывающейся посередине книги
либо — точней! — как два зеркала, как два щита, как два
лица, два слагаемых, вместо суммы
порождающих разность и вычитанье Суллы
из Каппадокии. Чья трава,

себя не видавшая отродясь,
больше всех выигрывает от звона,
лязга, грохота, воплей и проч., глядясь
в осколки разбитого вдребезги легиона
и упавших понтийцев. Размахивая мечом,
царь Митридат, не думая ни о чем,
едет верхом среди хаоса, копий, гама.
Битва выглядит издали как слитное "О-го-го",
верней, как от зрелища своего
двойника взбесившаяся амальгама.
И с каждым падающим в строю
местность, подобно тупящемуся острию,
теряет свою отчетливость, резкость. И на востоке и
на юге опять воцаряются расплывчатость, силуэт,
это уносят с собою павшие на тот свет
черты завоеванной Каппадокии.

1992

1
В пятницу Таня сказала, что умер Владимир Сорожкин,
что пока ещё ничего не понятно насчёт похорон,
но неизбежен приезд племянника дяди Володи – Серёжки,
с которым она дружила, учась на первом и на втором.

Я знал Сергея только по блёклому фотоснимку,
сделанному на двухмегаписксельный цифровик.
Там они с Таней на фоне ковра сидели в обнимку
на дне рождения у Ирочки Петровых.

Сергей, доучившись, уехал вослед за братом.
Мамаша их тоже вскоре перебралась к сыновьям.
Серёжа и Таню звал, и Таня была бы рада,
но её, недоученную, не отпустила семья.

Серёжа Тане прислал письмецо по е-мейлу,
сообщив, что подъедет в Воронеж часам к десяти,
и Таня моя неосторожность имела
дать ему адрес и пригласить погостить.

2
Сергей приехал в одиннадцать и с цветами,
купленными дёшево оптом в Задонске.
Я не сразу понял, что цветы – не для Тани,
а для того, кого завтра заложат за доски.

Сергей подарил Алёнке рыжую барби
(я сразу придумал хорошее имя – Ксантиппа),
а мне – как текущему мужу лучшей в Воронеже бабы –
блокнот и две ручки: с логотипом и без логотипа.

Потом мы на кухне втроём часок посидели,
слушая комплименты Сергея о нашем уюте.
Я заметил, что виски у него поседели,
а пиджак дороже, чем мой компьютер.

Я принёс Сергею на кухню подушку и раскладушку.
Извинился за то, что места в комнате мало.
А Татьяна сняла с Сергея очки за дужку –
похоже, что именно так, как когда-то снимала.

3
Таня примерно в одиннадцать позвонила,
сказала, что Сорожкина повезут хоронить в Бобров,
хотя и протестовала вдова покойного – Нина.
«А вернёмся мы к вечеру». И я дал на поездку добро.

Вечером Таня перезвонила, сказав, что в Боброве
прямо в на панихиде – в храме, под звон кадил,
Нина Сорожкина подверглась обструкции от свекрови,
и реаниматор руками над телом её разводил.

Нину похоронят в ту же ограду, но в понедельник.
А поскольку Сорожкин был, мягко сказать, не богат,
то Серёжа остался там как источник наличных денег,
а сама она остаётся в хлопотах помогать.

В понедельник утром Таня вернулась в Воронеж,
чтобы приступить к упаковыванию добра,
заявив Серёже: мол, тётю свою ты сам похоронишь,
а мне за сегодня надо уволиться и вещи собрать.

Из кармана торчала инструкция от детского автокресла,
и Таня сказала, что их с Серёжей любовь
во время поездки в Бобров внезапно воскресла,
и Таня сегодня уедет и дочку возьмёт с собой.

Сказала: «Прощай! Оформим развод по почте.
Не бери отгул – прощаться будет больней.
Я ценю тебя: ты твёрдо стоишь на почве».
И что-то ещё о том, как важно держаться корней.

Мы прощались с Татьяной у ограды детского сада,
куда я Алёнку за десять минут до того отвёл.
Сердце сжималось вчетверо, и досада
заполняла высвобождающийся объём.

4
Вечером, ключ засовывая в замок,
я удивился тому, что никак не могу открыть.
Ключ вставлялся легко, но повернуть его я не мог.
Постоял и решил идти ночевать у сестры.

А завтра с её мужиком мы придём ломать
замок, внезапно решивший стать неродным.
А потом мне придётся ещё успокаивать мать,
ванговавшую, что этот брак мы не сохраним.

Но дверь открылась щелчком изнутри.
Безо всяких отмычек – ключом простым.
Татьяна в халате стояла в двери.
«Проходи, – сказала, – ужин уже остыл».

У Татьяны слёзы потоком текли по лицу,
потому что Сергей уехал в Москву один.
Он позвонил, уже подъезжая к Ельцу,
и сказал, что ему отсоветовал отец Никодим.

Чувствуя, что сквозь землю проваливаюсь от стыда,
я остановился возле объёмистого мешка
и вещи Татьяны, наспех брошенные туда,
стал вынимать и обратно укладывать в шкаф.